Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич

И вовсе взбодрился, когда вскоре на веселый огонёк медной лампы принесли еду.

Едва поверил своим глазам: то был жареный фазан, едва ли не прямиком с императорского стола! Уж если такого же поднесли и барду, подумал, что певцу можно потерпеть свою мечту и прозябать во дворце и даже в темнице в надеждах о новом выступлении перед царицей.

Жизнь показалась удачной и в малом, и в великом.

В малом – света было достаточно, чтобы видеть прекрасное блюдо, кое вовсе не выглядело последним сладостным сном умирающего узника. В великом – дело было сделано: франкское королевское, а, вероятнее, уже и императорское посольство обращено в посмешище не по воле самой царицы Ирины (что легко было доказать, если Карл потребовал бы, а жертва была уж мне не страшна), за сим василисса освобождена от всякого прямого ответа Карлу и может в неторопливых размышлениях о судьбах государства и мира спокойно дожидаться следующего посольства, решиться на кое у Карла должно хватить немало смирения.

Все это и сказал прямыми словами управляющему Дворцом, Аэцию, когда после неторопливой моей трапезы, меня привели к нему, в комнату для тайных приемов.

- Лучше бы и я сам не придумал, - сказал он, дав себе волю покатываться со смеху на каждом слове.

Так выяснилось для меня, что он во Дворце и был главным противником брака царицы христианского Востока и императора Запада.

- Хотя мы с логофетом отнюдь не в близкой дружбе, - сказал он, иссякнув смехом, - однако ж на благо государства у нас немало общих мыслей. Одна из них – видеть в тебе, Иоанн, сын Филиппа Феора, будущего силенциария.

Ему явно не приглянулось ответное выражение моего лица, усиленное молчанием, отнюдь не согласным.

- Тогда чего ты хочешь? – уже строго вопросил он.

- Во-первых, чтобы моего поросенка оставили в живых, кормили, поили и обеспечили пенсией до естественного скончания его жизни. – Таково было мое наглое требование.

Однако оно вновь растопило дух управляющего – и он снова посмеялся вволю.

- На это значительных казенных средств не уйдет, даже логофет не воспротивится, хотя и сам от дыма пострадал, - кивнул он, вытерев шелковым платочком слёзы и пот над слёзами, выдавленный смехом. – Готов, как волшебная рыба, выполнить еще два твоих желания, если они не обойдутся казне дороже первого.

- Напротив, даже сэкономят средства казны, отпущенные на содержание темницы, - отвечал ему.

И нарочно сделал паузу, дабы возбудить у главного начальника Дворца побольше любопытства, кое будет стоить обмена на исполнение моих желаний. После умеренной паузы продолжал:

- Второе: отпустить лесного певца, позволив ему повторить свою песню перед царицей в лучшей обстановке, если он сам того захочет. Третье желание: не казнить и отпустить подобру-поздорову данского чудо-великана, если только его удалось угомонить, задержать и упечь в темницу. Надеюсь, он не развалил все верха и роскошь Дворца, когда гонялся за виновником полезного конфуза?

- Сего Голиафа без пращи не остановишь, - сказал Аэций. - Тит Кеос так и сделал.

«Твой лоб, ярл, - и вправду твоя ахиллесова пята! – подумал. – Пора бы выковать тебе особый шлем с архимедовой рессорой внутри».

- Я заметил, Иоанн, что в двух твоих желаниях уже содержатся три, - изрёк Аэций, пока прищур серых глаз его полнился начинавшим шипеть щёлоком. – Подумай еще, даю довольно времени: ты создан для службы во Дворце. А пока тут все не уляжется, пока весь конфуз не превратится в легенду, – а на это слишком долгого срока не потребуется, – советую тебе скрыться и отсидеться подальше от стен. На чужой стороне легче будет принять верное решение… Впрочем, все уже продумано. На корабле, отплывающем на рассвете в Месембрию[2], тебе уже уготовано место. Хватит его – и для твоих дружков-подельников, если только сей северный верзила не опрокинет посудину сразу, как ступит на нее. В порту Феодосия спросишь смотрителя, где отходит корабль с амуницией для северного гарнизона. Он покажет.

Дождавшись моего задумчивого кивка, Аэций продолжил, уже утешающее:

- Согласись, Иоанн, Месембрия несколько ближе Томиса[3], а потому овидиевых «Скорбных элегий» вряд ли от тебя потребует. Да и пережидать, надеюсь, тебе придется не столь долго, сколько пришлось Овидию. Говоря меж нами, автократор римлян скорее тебя отблагодарит в свое время, нежели казнит. Времена Калигулы миновали. Вероятно, ты перед отъездом навестишь своего духовного отца?

Боже, что за сладкая страсть переживать, будто весь мир вертится уже укрощенным водоворотом вокруг твоей особы и судьбы!

Все уже знал обо мне и Аэций, будто читал некие тайные анналы, списанные со строк большой Книг Судеб: и про то, что я как раз и собирался укрыться где-нибудь на время, не близко, но и не далеко, и про мою любовь к «Скорбным элегиям» и «Письмам из ссылки» Овидия, и про невидимую нить, куда спасительней нити Ариадны, что тянулась от моего сердца, от моих уст к тёплым жилкам на благословляющей деснице геронды Феодора.

С искренней благодарностью совершил поклон перед Аэцием. Он сказал напоследок:

- У тебя не больше часа. Твои подельники будут ждать тебя уже на корабле. Оба, если певец пожелает покинуть Дворец. Верно ли я догадался, что он и мечтал стать придворным певчим?

Мне оставалось только кивнуть, хотя «придворным певчим» бард себя вряд ли видел, он брал куда выше.

- Хочешь, забирай поросенка с собой, - с удовольствием добавил Аэций. – Будет чем развлекать память в недолгой, надеюсь, ссылке. Подорожные будут выданы и тебе, и ему.

- Он более годен для службы во Дворце, чем я, - дерзко отвечал его управляющему, - да и заслужил больший почет, ибо рисковал куда больше моего.

- Как знаешь, - охладел мёртвым смехом Аэций.

Всегда, стоило переступить порог Обители под благословляющую десницу геронды Феодора, геронда первым делом, благословив, понуждал меня перевести дух, остановить в теле душу, все время куда-то бежащую, окститься. Он усаживал меня на какую-нибудь лавочку и смотрел, как прихожу в себя. Но только не в тот пасмурный, но терпимо мокрый вечер. Впервые он гнал меня дальше, словно благословляя сильным попутным ветром.

И я вспомнил, что еще не исповедался ему в самом страшном своем грехе, ибо тот грех требовал предисловия, как бы смягчающего, хоть и не оправдывающего обстоятельства. Геронда потерпел.

- Та служанка потом вызывала у тебя разжжение о себе? – коротко и сухо спросил он.

- Никак! – с честной радостью признался.

- Она могла быть просто наваждением, что учинил для всех и каждого на том пиру лесной певец при поддержке его лесных бесов.

Вспомнил про иное наваждение – а именно, раздвоение Ротруды, дочери Карла.

- Вот еще улика, - кивнул геронда. – То могли быть выдавленные в явь сны. Прочти молитву от ночного осквернения, как обычно делаешь.

- Но ведь тогда на мне еще более страшный грех! – уразумел я, и словно острые иглы впились мне в виски и в затылок. – Певца я использовал в замысле с поросенком, и выходит – вместе с ним и всех бесов, вызываемых Турваром.

- Каешься? – тихо вопросил геронда.

- А что тут делать? – бесстыдно воскликнул. - Не знаю, как по-иному! Как еще можно было остановить франкское посольство злых ангелов.

Молчание геронды Феодора длилось одно неуловимое мгновение.

- «Бог сделал больше, чем если бы уничтожил зло. Он заставил само зло служить добру», - изрёк он. – Тебе ли не помнить, кто это написал.

- Аврелий Августин! – воскликнул радостно, прямо как малолетний ученик, удачно помнящий верный ответ.

- И это именно то, что воспрещено помнить самому, когда делаешь что-то сам по молитве… - добавил геронда. – Тогда, может быть, спасешься… Такой вот парадокс, такая вот антиномия в нашем грешном мире, где истину видишь сквозь тусклое стекло, как говаривал апостол Павел. Да еще и с преломлениями, что нагнетаются демонами. Надеюсь, это тебя не успокоило.

Можно было не говорить «да»: вся моя поза просителя, боящегося отворить дверь, подтверждала то.