Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич

В той же мере удивляюсь тому, как, даже выйдя из дворцовой, путевой опочивальни ярла, еще не имел в уме никаких путей сокрытия его меча.

Круглые сутки загодя вынашивал свой единоличный заговор, а в нем самого тонкого пути, не допускающего никаких послаблений – того и не подготовил! Ибо, видно, даже не позволял себе поверить в то, что ярл волею отдаст свое заветное оружие, хотя и утрачивал его не раз в прогибучих обстоятельствах. Но ведь и возвращался к нему меч своими чудесными путями – и поверил я тогда, что один из таких путей теперь сам я позаимствовал у меча Хлодура на удачу грядущего дела. Только за вратами Дворца и спохватился.

Куда было мне нести не по силам смиренного Хлодура?

Первый путь показался – в опустевший без мужской защиты свой собственный дом. Все слуги, конечно, кинулись бы ко мне, как осы на сладкое. И не отлипали бы ни на миг, пугая тем до полного уныния женщин, обездоленных не имуществом, но крепостью жизни – вдову брата моего и его дочерей. Куда там меч засунешь, где укроешь! Да и входить во вдовий дом, пусть и свой по праву, с мечом в руках, хоть и в обнимку, виделось мне дурной угрозой утраченному уюту, а знамением – и вовсе недобрым. Коротко говоря, зарёкся навещать свой дом, дабы в него невольно не направить бурный и опасный поток.

Оставалось пасть с мечом ярла в ноги геронде Феодору. Заходить в Обитель с вооружением не решился бы, но, по счастью и как обычно, геронда Феодор прозревал мои пути во всякой дали. Он вышел мне навстречу, когда еще не успел я дотянуться до кольца на вратах.

- Вот чудная метаморфоза! – улыбкой, пожигающей во мне все опаски, встретил меня геронда. – Ушел в латаной-перелатанной рясе с мертвеца и со святым образом Господа в заплечной суме не для подаяния, а вернулся в одеждах царедворца и с грозным мечом в руках. Твой покойный отец может тобой гордиться, Иоанн.

Так и остолбенел. А геронда Феодор стал дожидаться, пока сам оживу.

- Благослови, отче, - робко пролепетал, когда голос ожил первым.

И дерзнул приставить укутанный меч к стене Обители – с намёком.

- И так уже на все, что ты задумал, тебя благословил, - твердо сказал геронда Феодор. – Печать на печать не ставится. А сему залогу, указал он на меч, стоявший сиротою у монастырских стен, - место найдем. Войди на родную твердь.

Тотчас согрелся, будто и впрямь присел у родного очага, как только вошли в стены Обители. Даже в стылом подвале, куда спустились первым делом ради укрытия меча. Хоть и подходящая темень стояла в подвале, но из него до преисподней было куда дальше, чем даже с вершины высокой горы, к примеру, Олимпа. Укутанный меч Хлодур, по указке геронды Феодора, опустил в пустой пифос[1], дышавший крутым винным чадом.

- Пускай опьянеет и видит битву лишь во сне, - сказал геронда Феодор и вдруг поразил вопросом: - Переночуешь здесь, Иоанн, перед решающим часом? Или же в своем мирском доме?

Как прижилась душа моя к воле геронды Федора – и вдруг он вопрошает меня о воле собственной!

- Как велишь, геронда! – весь сжался, надеясь, что геронда разрешит меня от излишних раздумий и колебаний.

- Нет уж, - строго отказал геронда Феодор. – В таких одеждах сам решай, тем более, что уж давно решил. А то и есть верный поток воли при помощи Божией.

В сумраке подвала, освещенного малой глазницей выхода, я непозволительно медлил и молчал.

- Или не полагаешься на мое тебе благословение? - рёк геронда Феодор без строгости, однако сокрушительно.

- Думаю, геронда, какой путь избрать до Дворца, чтобы и соглядатаев обмануть, и до темноты успеть, - отвечал, ибо в самом деле подспудно искал в уме подходящую дорогу.

Спустя менее одной стражи устроил мне постоялый двор во Дворце тот же Тит Кеос. Показал комнату сразу, будто уже получил все распоряжения обо мне от управляющего дворцом, Аэция. А я-то все дивился, почему не вызывает меня, не ищет встречи со мной Аэций, давний соперник логофета Никифора в перетягивании вервия власти. Но уже в тот первый миг, как переступил порог Дворца, стало мниться мне, что Аэцию я даже нужнее, нежели Никифору, потому-то он и не появляется из засады, а пока лишь исследует мои пути глазами соглядатаев, видимых и невидимых.

Никак не мог предвидеть, что удосужусь заснуть в ту ночь в стенах едва не родных, но отныне едва ли родных – теперь казалось, однако, что они куда роднее стен родного дома, оставшегося без мужского дыхания, но и давно уж отринутых, как искушение. В ту ночь то горячо молился Тебе, Господи, Ты знаешь, то начинал более всего беспокоиться о здравии поросёнка, коему предстояло стать оружием более действенным, нежели получивший временную отставку меч Хлодур.

Время прошло, ночь миновала, а все дороги дня стали стекаться к Большой Зале Девятнадцати Лож, где в пятом часу полагалось быть приёму Карлова посольства. Ради описания пышной и вязкой, как стоягодное варенье, церемонии не потрачу и краешка листа. Победители в прыжках на Олимпийских играх в Элладе разве утруждали ликующую толпу перечислением своих упражнений и погоды тех немалого числа дней, кои они потратили на подготовку к победному прыжку? Важен лишь сам прыжок. Довольно сказать лишь, как удалось мне пристроить поросенка перед ужасными событиями, виновником коих добровольно и даже со злорадством вызвался стать.

Большая Зала Девятнадцати Лож опутана вовне узкими ходами-коридорами для прохода слуг и тайных стражей. Там есть небольшие ниши, в коих оставляют к урочному мигу блюда, предназначенные не для долгой трапезы, а для скоротечного угощения тех, кого принимает властитель, если такую «кормёжку с рук» властитель сочтет удобополезной. Там же оставляют в ожидании приказов предназначенные для гостей не самые драгоценные подарки в том разнообразии, кое прилично поводу. Вот в одной из таких ниш, ближе ко входу в зал, я и оставил закрытый короб с поросёнком, а сверху на короб положил свой медальон-пропуск, как знак принадлежности короба и веления не трогать его, раз уж ни в коем случае нельзя никому трогать сам медальон, выданный особому лицу.

Воронка водоворота была все ближе, вращение – все быстрее. Незадолго до приёма успел посетить моих подельников, дабы убедиться в их последней верности моему замыслу, который был им не известен. Барда Турвара Си Неуса впервые нашел в окончательном, а потому кратковременном замешательстве. Да и едва признал его в роскошной одежде, приличествующей скорее дворцовому ритору, нежели приблудному певцу. Воронье обличие обвисло на кушетке, потеряв внутреннюю плоть, – вольный вран превратился в должностного белого павлина.

На барде была дорогая тонкая туника, как на благородном, до самых стоп и снежной белизны, а поверх нее был он обернут в столь же белоснежный, но скромно украшенный зелеными растительными узорами плащ-палудаментум с золоченой застёжкой на плече. В таком одеянии в темных дебрях не скроешься, зато посреди весеннего луга, открытого на все стороны света, издали и от ангела не будешь отличим. Так и сказал барду. Тот даже не усмехнулся, хотя тотчас пришел в себя:

- Подумаю я еще о твоих фазанах и виноградниках, стоят ли они моей хрипоты, - основательно рёк он.

- Как я тут в силе разуметь, принудили тебя, славный бард, к сему великолепию и блеску, дабы не затмевал чернотою крыла местного вельможного блеска, - кстати и посочувствовал ему, невольно выражаясь превыспренным дворцовым наречием. – Кто? Герцог Рориго? Или распорядитель церемоний?

- Некий здешний начальник, - отвечал бард. – Сказал, что на церемонию в черном и старом нельзя. Раньше завидовал, а теперь вижу – пестрит, глаза ест.

И более того поддержал его:

- Потерпи, славный бард, ради избавления от пустых мечтаний. Сие распоряжение – добрый знак. Автократор римлян, наша императрица Ирина желает послушать скорее тебя, нежели самого посла. В его искренности она сомневается, а в твоем искусстве – нет. То обещает нам свободы побольше и пошире, а наказание – поменьше и полегче. Хотя тебе-то, славный бард, и вовсе нечего опасаться. Ты лишь пой, покуда сил и безумного разумения хватит.