Тьма после рассвета - Александра Маринина

все быть одинаковыми психами, правда?

— Тоже верно. А насчет инвалидности что?

— Человек имеет право не работать. Сидит один дома, никто и не знает, что у него в хате происходит. Если он работает, то коллеги по его поведению обязательно что-нибудь заметят, а то и сам расскажет, он ведь не понимает, что поступает неправильно. Начнет хвастаться, что у него теперь сынок есть. Ну, или у нее. Или не сынок, а внучок. В общем, за столько дней информация обязательно просочилась бы. А если человек не работает, то он либо тунеядец и ходит под статьей, либо инвалид, либо пенсионер. Но на тунеядца я бы не делал ставку: если у человека мозги до такой степени набекрень, то он обязательно стоит на учете и имеет инвалидность, то есть не работает с полным правом.

— Согласен. Разумно. Значит, запросы в ПНД, психбольницы, собес. Участковым — новые ориентировки, они на своих участках должны знать всех, кто имеет инвалидность по психзаболеванию. Жалко, что с девочкой пока нельзя поговорить. Если бы она хотя бы примерно сказала, сколько времени прошло между моментом, когда парня выкинули из машины, и приездом в Канавино, я бы поточнее сориентировался, на какой территории его имеет смысл искать в первую очередь. А так придется охватывать трассу на всем протяжении от Москвы до Канавино. Я с утра-то уже в больнице побывал, но там врач непробиваемая, никак ее не уломать. С главврачом я бы договорился, знаю ее много лет, но она в Москве на совещании в облздраве, будет только после четырех.

Следователь тяжело вздохнул и заправил в машинку чистую бумагу.

— Сходи погуляй, пока я документы подготовлю.

— Я в больницу смотаюсь, вдруг там новости какие появились.

— Были бы новости — мне бы уже позвонили, — проворчал Рыкалов. — Там твой молодой дежурит безотлучно. Как его? Коля, кажется?

— Да, старший лейтенант Разин.

— Вот-вот. Мать девочки привез, потом и отец подтянулся.

— Отец? — удивился Гордеев. — Он сам приехал, не знаете?

— Мне сообщили, что не сам. Приехал на белых «Жигулях», но за рулем был кто-то другой. Говорят, симпатичный такой, блондинистый, высокий, лет тридцати. Вместе с отцом в больницу прошел, побыл там около получаса, потом вышел вместе с твоим молодым. Постояли около машины, поговорили о чем-то, и он уехал.

Игорь Иванович внезапно озорно улыбнулся, и его тяжелое одутловатое лицо в красных прожилках вмиг стало моложе и светлее.

— Вот что значит почти сорок лет проработать на одной территории, майор Гордеев: со мной каждый кустик разговаривает, каждая травинка, не то что медсестрички в больничках. Я здесь с сорок пятого, как с войны вернулся — так и осел, начинал с участкового, заочно юридический окончил, потом на следствие перешел. И никакой спецаппарат мне не требуется, сам все узнаю, да еще и побыстрее, чем вы, опера. Что-то, я смотрю, лицо у тебя стало злое. Догадался, кто отца привез, что ли?

Гордеев молча кивнул, досадуя, что не справился с эмоциями и не уследил за лицом.

— И что, он — нехороший человек? Редиска? — продолжал допытываться Рыкалов.

— Смежник, — процедил Виктор. — Из тех, кто проявляет интерес к делу.

— У-у, — насмешливо протянул следователь, — и вправду нехорошо выходит. А твой молодой, стало быть, с ним вась-вась и шуры-муры? Сочувствую. Ладно, иди, документы подготовлю минут через ­сорок.

Спасибо начальству: выделили машину для поездки в область. Не каждый день так везет, могли бы и на электричке отправить, служебных автомобилей на весь оперсостав не хватит. Понятно, что это не руководители такие добрые, а дело на контроле в высоких инстанциях. Ну, как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок.

Но Коля-то каков! Решил снюхаться с Носилевичем, с утра пораньше доложил ему, что Аллу Муляр нашли. Зачем? Для чего он полез поперед батьки? Решил выслужиться? Ради чего?

Гордеев и сам понимал, что задает себе глупые вопросы. КГБ — власть. Уважение, почет, страх. Корочки, которыми так соблазнительно посверкать и увидеть, как перед тобой немедленно открывается любая дверь и расцветает угодливой улыбкой любое самое угрюмое лицо. Эх! Такой хороший парень — а все равно дал слабину.

Родители Аллы Муляр сидели на скамейке у гардероба и беспомощно смотрели в сторону двери, за стеклом которой маячила приземистая женская фигура. Все ясно, их не пускают: посещение больных в палатах разрешено с четырех до семи вечера, а в интенсивную терапию вообще нельзя никому, кроме медперсонала. Увидев Гордеева, Татьяна и Олег вскочили, лица засветились надеждой.

— Нас не пускают! — возмущенно воскликнула Татьяна. — Скажите им, что нам нужно пройти, у нас там ребенок…

— Что за правила? — подхватил отец девочки. — Просто зверство какое-то! Почему родители не могут пройти и увидеть своего ребенка, с врачами поговорить?

— Правила во всех больницах такие, — успокаивающе произнес Виктор, хотя со сказанным был на сто процентов согласен. — Старший лейтенант Разин здесь?

— Да, пошел узнавать, как Алена. Хорошо, хоть его пропускают, — сказал Олег. — Он каждые полчаса поднимается в отделение, а мы вот сидим, ждем. Алена в сознании, не понимаю, почему нам нельзя к ней. Николай так давно ушел и все не возвращается, мы с ума сходим от страха: а вдруг там что-то…

Он запнулся и судорожно сглотнул.

Гордеев, честно сказать, тоже не очень понимал, для чего установлены такие жестокие правила. Ну, допустим, в интенсивную терапию посторонним вход воспрещен, это ладно, у медиков могут быть свои профессиональные соображения. Но почему нельзя хотя бы находиться рядом, где-нибудь в коридоре, чтобы сразу же узнавать у врачей о состоянии больного? Почему нельзя просто взглянуть на пациента, своего близкого родственника или друга? Почему нельзя навестить человека в любое время, а не только с четырех до семи? Кто придумал эти бесконечные «нельзя» и «вход воспрещен»? В чем смысл? Ведь до смешного доходит: человек не может даже прочитать собственную медицинскую карту, ему не положено знать, что именно врачи записывают в ней о состоянии его же здоровья. При посещении поликлиники карту заказывают в регистратуре, а потом кто-то из персонала развозит заказанные карты по врачебным кабинетам. Пациент имеет возможность знать о самом себе только то, что сочтет нужным сообщить ему лечащий врач. Если вдуматься, это ведь одно из проявлений той же самой господствующей идеологической политики: те, кто наверху, распоряжаются знаниями тех, кто внизу. Наверху решают, кому что положено знать, а что не положено. Наверху сидят престарелые больные выжившие из ума боги и придумывают распорядок жизни тех, кто мелкими козявками путается у них под ногами и мешает этим богам жить в иллюзии справедливого и совершенного миропорядка.

Он подошел к двери, ведущей на лестницу, по которой можно было подняться в отделения стационара. Дверь оказалась заперта, пришлось постучать в стекло. Сидящая по ту сторону приземистая женщина в белом халате не первой свежести и с вязанием в руках зашевелилась и приоткрыла створку.

— Сюда нельзя, — раздраженно проговорила она, не глядя на Гордеева. — Посещения больных только с четырех. И чего вы все ломитесь, ломитесь? Покоя от вас нету! Написано же по-русски, большими буквами: с шестнадцати до девятнадцати!

— Я понял, — мирно ответил Виктор. — У меня только один вопрос: а вы сами-то зачем здесь сидите? Если никому нельзя пройти, то запертой двери вполне достаточно. Замок закрыли — никто и не