Тьма после рассвета - Александра Маринина

беда, то он виноват.

— Но он же не виноват! — возмущенно воскликнул Виктор. — Он-то при чем?

Надежда вздохнула.

— Витя, Витя… Известно ли тебе, что думают дети, когда разводятся их родители?

— Мои родители не разводились, — сердито буркнул он.

— Не огрызайся. Дети и подростки уверены, что весь мир вращается вокруг них. Так у них мозги устроены. Все, что происходит, имеет к ним самое непосредственное отношение. Ребенку хорошо — и все вокруг должны прыгать от радости, и он искренне не понимает, почему кто-то не радуется, если счастлив он сам. То же самое с бедой. Если она случилась — значит, он виноват. Родители развелись потому, что я плохой, не заслужил родительской любви, сделал что-то не так. Папа не от мамы ушел, папа ушел конкретно от него, ребенка. Понимаешь? Мальчику нравится девочка, девочку увезли плохие дяди, эти же плохие дяди выкинули его из машины где-то на дороге. Кто виноват? Плохие дяди? Нет, виноват сам мальчик. Недоглядел, повел себя безответственно, не предотвратил, не защитил, струсил, не дал сдачи. Говорить потом он будет совсем другое, потому что не захочет, чтобы его винили и наказывали. На словах причиной беды будут, разумеется, плохие дяди, но внутри себя, в своей голове, в своей душе он будет винить себя и только себя.

— Но это же неправильно!

— Витя, это дети, — терпеливо повторила Надежда Андреевна. — Ты мыслишь, как взрослый человек, который хорошо понимает причинно-следственные связи. Подростки этих связей еще не понимают. Они вообще, честно говоря, мало что понимают во взрослой жизни. Ты же юрист, ты прекрасно знаешь, что уголовная ответственность наступает с четырнадцати лет только за некоторые преступления, а за подавляющее большинство преступлений — лишь с восемнадцати. Это ведь не с потолка взялось, не из пальца высосано. Это результат многовековых наблюдений за детьми и подростками. Они думают и чувствуют не так, как взрослые. Они другие.

Гордеев молчал.

— Витюша, мне, право же, просто неловко объяснять тебе такие прописные истины. Мне казалось, ты должен понимать их гораздо лучше меня.

— Да я понимаю… Просто мне никогда в жизни не доводилось видеть подростка, который чувствовал бы себя виноватым. Даже не верится, что они существуют на свете. Что бы ни случилось — у них всегда виноват кто-то другой вплоть до инопланетян, но только не они сами.

— Вот ты опять! Откуда ты можешь знать, что этот подросток на самом деле чувствует? Ты опираешься на то, что он говорит, ты слушаешь, как он оправдывается. Так это все для того, чтобы не ругали и не наказывали! Это все внешнее, на публику, для тебя, милиционера, для родителей. На самом же деле ребенок уверен, что он — центр и первопричина всего на свете. Мы, учителя, называем это юношеским центропупизмом.

— Ладно, я готов допустить, что ты права. Что будет делать такой мальчик?

— Если сможет скрыть от родителей то, что случилось, то и скроет, будет молча мучиться. Поведение изменится, мальчик начнет грубить взрослым, станет уклоняться от общения. Заведет новых друзей, потому что старым придется врать, а новые ничего о нем не знают.

— Да как же он скроет от родителей, когда ушел из дома вместе с девочкой, а вернется без нее? Что он скажет?

— Значит, не вернется.

Это прозвучало так просто, что Гордееву стало страшно.

— И… где он может быть? Ошивается где-то по подвалам или чердакам? Исключено. То есть в том смысле, что если бы так, то мы его уже нашли бы. Обязательно кто-нибудь где-нибудь сболтнул бы, что, дескать, московский пацаненок прибился к стае, среди малолеток секреты дольше двух часов не держатся, а у нас рука на пульсе.

— Обязательно к стае прибиваться? — недоверчиво приподняла брови Надежда Андреевна. — А если он один, сам по себе?

— С рублем в кармане? — усмехнулся Виктор. — Жрать-то надо, как ни крути. Пять суток он не протянет. Значит, украдет. И попадется. Чистенький столичный мальчик, ни одной проблемы не знал, всю жизнь на всем готовом, в комсомол вступать собирается, дипломатом мечтает стать или журналистом-международником. Куда ему воровать-то? Тут умение требуется, наглость, характер другой ­нужен.

Внезапно он понял. Они ищут Сережу Смелянского совсем не там и не так, как нужно.

— Спасибо, Надюша, — тепло улыбнулся Гордеев. — Ты мое сокровище.

— Разве я чем-то помогла? По-моему, ты прекрасно сам знал все, что услышал от меня.

— Может, и знал, но пока вслух не проговорил — мысль не сформулировалась.

Он подмигнул жене и добавил:

— Разговаривать очень полезно. Кстати, а откуда ты знаешь, что на самом деле думают и чувствуют подростки, если взрослым они говорят совсем ­другое?

— Витенька, ты не забыл, чем я занимаюсь?

— Ты — учитель русского языка и литературы, — бодро отчеканил Гордеев, как на уроке.

— Правильно. А русский и литература — это что?

— Что? — тупо переспросил он.

— Это сочинения, мой дорогой. А сочинения — это что?

Он не стал снова переспрашивать, чтобы не выглядеть совсем уж глупо.

— Это проекция, Витюша. Любой текст, написанный из головы, а не по шаблону, — это проекция личности человека, его истинных мыслей и побуждений, его характера и темперамента. Нужно всего лишь иметь интерес и способность эту проекцию считывать.

Он хотел еще о чем-то спросить, но дверь кабинета приоткрылась, и появилась раскрасневшаяся потная физиономия старшего сына, крепкого спортивного мальчугана в красной футболке и черных шортиках.

— Папа! — радостно воскликнул паренек. — А я подумал, что Зефирыч меня разыгрывает. Он сказал, что ты пришел в школу и сидишь с мамой в кабинете физики на третьем этаже.

— Не Зефирыч, а Залман Ефимович, — строго поправила сынишку Надежда Андреевна. — Он тебя с физкультуры отпустил? Или ты сам сбежал?

— Отпустил, — обиженно протянул тот. — Сказал, что если я на канате уложусь в норматив, то он разрешит сбегать поздороваться.

— И ты уложился? — не то спросил, не то констатировал Гордеев, испытывая одновременно и радость и гордость, и еще черт знает какую смесь отцовских чувств, которую ему никогда не удавалось выразить и описать словами.

— Ну а то! Пап, а ты когда домой придешь? Вечером?

— Не знаю, сынок. Очень хочется надеяться, что вечером приду, но всякое может случиться. Ты ведь понимаешь, какая у меня работа.

— Ладно, — грустно и разочарованно протянул мальчик. — А завтра?

— Постараюсь, — улыбнулся Виктор. — Беги на урок, а то нехорошо получается: все занимаются, а ты прогуливаешь.

Надежда Андреевна проводила мужа до выхода на улицу.

— Мне страшно повезло с тобой, — сказал Гордеев. — Считается, что опера не годятся для семейной жизни, жены вечно недовольны, что мужья не проводят с ними время, не ездят вместе в отпуск, не ходят к теще на блины, не водят в театры. Почему ты не такая?

— Потому что я учитель, Витенька, — засмеялась Надежда. — За день так наговорюсь и наслушаюсь, что вечер, проведенный дома в тишине и молчании, — лучший отдых.

Он почти обиделся.

— То есть ты на самом деле радуешься, когда