Отравленные земли - Екатерина Звонцова

достигая поясницы; алые губы, даже не улыбаясь, являли собой удивительно влекущее зрелище. Ярко-зелёные глаза смотрели в мои – призывно, нежно и одновременно словно с игривым детским любопытством.

– Вы верите в меня, доктор? Теперь верите? А то вы были так занудны…

– Невоспитанная девчонка! – укорил её Маркус, глухо смеясь. – Что за манеры!

– Ах да! – Она сделала нелепый реверанс. А потом сбросила саван и, обнажённая, осталась стоять на белой ткани, как на снегу. Безупречная и бесстыдная, ничего, кроме цветов в волосах. – Верите? Так – верите? – И она раскинула сияющие руки.

Как загипнотизированный, я кивнул, но тут же прибавил, опуская голову:

– Равно как верю, что ты чудовищный мираж и ты обречена.

Маркус опять усмехнулся и выразительно поаплодировал; Ружа Полакин – то, что когда-то было ею – гордо не отвела глаз, буркнув: «Старый баран». Дрогнули её ресницы; она заговорила ровно и чарующе, снова взывая не ко мне, а к Бесику:

– Если ты отвергаешь меня, то я просто на прощание скажу тебе спасибо. Я всего лишь спасала тебя, но за это тьма возжелала меня и поцеловала… – она нежно кивнула Маркусу, – избранными устами, пока я собирала омелу. Если бы не ты, я не была бы готова; это ты, ты был орудием, а я только сейчас, сейчас довершу твоё…

– Не слушайте! – воскликнул я, зная, как это может подействовать. – Это ложь! С вами говорит осквернённый труп, фрау Полакин давно здесь нет и никогда бы не было! Она принесла слишком много жертв и молится о вас с небес!

Двое захохотали, громче и громче, страшно и мелодично. Но священник всё молился, хотя в голос его прорвалось сдавленное рыдание. Каково ему было слышать подтверждение того, в чём он и так себя обвинил? Я обернулся. Бесик не менял положения, как окаменел, и мне показалось… впрочем, тогда я решил, что мне действительно кажется, и опять поднял кол, обращая взгляд на стоявшее совсем рядом прекрасное, нетленное чудовище.

– Ружа Полакин умерла. Он не слышит тебя, кем бы… чем бы ты ни была.

Всё та же Бездна смеялась из её глаз. Погасла ближняя свеча; со звоном разбился витраж – тот, где баюкала младенца простоволосая Богоматерь. Дочь ночи отошла и вложила свою ладонь в руку Маркуса, как сделала бы при венчании. Он сказал:

– Тогда оставайтесь глухими. Вы уже проиграли, пара минут ничего не решит.

Они обратили лица друг к другу и улыбнулись, являя собой страшное подобие Адама и Лилит. Рядом с молочно-белой покойницей Маркус казался почти смуглым, и я вдруг острее осознал всю кощунственность гибельного замысла. То, что топило город в крови, выбрало посланниками две противоположных сущности – живое и мёртвое – и обоим дало войти в дом, где Господь должен защищать первых от вторых.

– Мы скоро вернёмся, – пообещал Маркус так учтиво, будто отлучался во время бала. – Да, двое грешников вместо одного праведника – не лучшая замена, но сойдёт. Вы щедро разбросались союзниками, доктор, даже удивительно при ваших высокопарных речах о дружбе… Ах да, всё время забываю, что вы ещё и политик и знаете в шахматных жертвах толк. Благодарю. И, кстати, не печальтесь: если от их трупов осталось хоть что-нибудь пригодное, к утру вы встретитесь.

Слова проникли в самое моё сердце; оно сжалось, а потом заполнило всю грудину. Если бы с годами я вовсе не растерял способность плакать, наверное, заплакал бы отчаянно, как ребёнок. Да, я спас Бесика, мы втроём делали всё, чтобы спасти Бесика… но двое из нас просто заняли его место, и нет более вообще никакого «мы». Я ухватился за спинку скамьи, лишь бы устоять. Ноги дрожали, голову сдавило тисками.

– Правильно. Кайтесь! Кайтесь, уважаемый Цезарь, те ножи предназначались вам!

Маркус топнул ногой. Пол между ним и мной вдруг провалился, осыпаясь ровным кругом, открывая крипту. Я отступил, не столько из страха упасть, сколько от хлынувшего наружу едкого смрада. Он оказался невыносимым. На дне была первая городская пропажа – десятки трупов кошек и собак, обильно политых кровью. Свечи и лампады теперь горели достаточно ярко, чтобы я рассмотрел даже самых маленьких животных: блестящие глаза, застывшие морды, косточки и хрящи, пробившиеся сквозь облезший мех.

Посланники исчезли. Если бы я мог надеяться, что они рухнули в ад, но я был недостаточно наивен! Я недвижно стоял перед зиявшей могилой, сознавая, что это начало, а животные – торф для иных всходов. А потом я обернулся и вновь не поверил глазам.

– Бесик?..

Силуэт его начинал окутываться ореолом. Первые признаки этого я заметил, ещё когда Маркус пытался сломить его волю; мне померещился едва различимый нимб возле темени, а ныне возник уже кокон, и кокон этот трудно было принять за оптический обман. Бледное сияние, от которого вверх змеились тонкие линии, согревало. Как заворожённый, я приблизился к алтарю, опустился на колени рядом с Бесиком и заглянул в его сосредоточенное, измученное лицо. Я словно смотрел на фреску. Он не открывал глаз, вряд ли сознавая, что с ним что-то происходит. Губы едва шевелились, точно он шептал, а на самом деле голос становился громогласнее и громогласнее, вскоре и вовсе поглотил все звуки с улицы. Я вдруг задумался… горожане слышат? Слышат эту молитву, настоящую, столь отличную от пустого бормотания семинаристов, предавших своего учителя?

Какое-то время всё так и продолжалось; этого мне хватило, чтобы немного прийти в себя, прислушаться. Иногда Бесик произносил имена, и некоторых из упоминаемых им я знал. Потом звуки снова теряли смысл, оставляя лишь чувство защищённости. Свечение ширилось – оно вобрало и меня; я ощутил лёгкое покалывание на коже, превратившееся в подобие объятия. Раны перестали ныть, отчаяние сменила надежда. Я почти поверил, что если продержаться до рассвета, ничего плохого не произойдёт, мы… он, мой храбрый друг… победит. И так наверняка случилось, но в ином, более справедливом мире.

Они появились в минуту, когда в речи Бесика я разобрал имена, по новой всколыхнувшие боль: он молился о Капиевском и Вудфолле. Я не понимал фраз, но плечи священника затряслись, и, не в силах вынести этого, я отвернулся, встал, заскользил взором по фрескам, по полу и… даже вопль застрял в горле – так омерзительно было зрелище.

Они поднялись из крипты, принеся ещё больше смрада, и уже не напоминали просто мертвецов. У́гольные тени с неразличимыми чертами дико заметались по тому пространству церкви, где не было охранительного света; их становилось всё больше; они отпочковывались друг от друга и постоянно росли. Они кричали – крик был смесью людского и птичьего. Они бились о стены, ощупывали их длинными руками – прикосновения оставляли следы, похожие на копоть. Крылья – нетопыриные крылья! – лупили по воздуху. Иногда какая-нибудь тварь яростно пыталась пробиться сквозь сияние, распространявшееся от алтаря, врезалась в невидимые преграды и шарахалась. Другие скреблись в двери и окна, но я видел: все выходы из часовни тоже светятся, пусть и слабее.

Бесик сбился и покачнулся, силы явно изменяли ему. Вернувшись, я обхватил его за плечи, помог удержаться на ногах. Он дрожал, но не прерывался, и я не сомневался, что он чувствует каждое произносимое слово, пропускает их через себя и что-то с ними отдаёт. Прошло столько времени, но это всё ещё не было механическое, бездумное начитывание псалмов. Это был стон и зов. Была soli Deo gloria.[67]

– Держитесь… – зашептал я ему на ухо, – я с вами, вы справитесь, а потом мы покинем это место. Завтра же. Вы забудете это как сон. Клянусь. Будете учиться, заведёте друзей, нахлобучите дурацкий парик. Вы полюбите наш город, а он – вас…

Я не знал, услышали ли меня, – глаза Бесика просто снова закрылись, а сияние ещё разрослось. Я стоял всё так же, на коленях, удерживая его, загораживая и задыхаясь сразу от двух удушливых запахов – гнили из крипты и жжёной плоти от ладоней, сжимавших крест. И, не разжимая губ, я тоже молился – за него.

Возвращаясь туда и заново переживая ту ночь, я не могу ответить на множество вопросов. Это естественно