Отравленные земли - Екатерина Звонцова

мало мы, в общем-то, говорили не о делах, и о его разбросанных по континенту, живущих в Брно, Варшаве и Полтаве детях, по которым он гордо, сдержанно, но мучительно скучал.

– Ave ac vale[68], – шепнул я. – Пропала буйна голова.

То, что осталось от Вудфолла, я опознал только по особым посеребрённым набойкам на сапогах и по валявшемуся поблизости ожерелью из вампирских зубов. Его я поднял и поскорее спрятал, как спрятал и арбалет доктора – когда снял Капиевского со штырей и положил на мостовую. Avvisatori, видимо, рвала взбесившаяся толпа; кто-то проехался по нему лошадью… деформированный череп, сломанный нос, сплошное месиво плоти и хрящей вместо привычных насмешливых, дерзких черт… я близок был к безумию: мне чудилось, будто труп улыбается, немо ободряя меня. Даже правая, переломанная в двух местах рука его была приподнята в ужасном подобии приветственного жеста. Я аккуратно сложил её вместе со второй на груди и, не узнавая своего голоса, напутствовал в ответ: Aut Caesar, aut nihil. Арнольд Вудфолл определённо был Цезарем, больше, чем я.

Какое-то время я стоял над моими мёртвыми друзьями – иного слова я для них не искал и никогда не стану, хотя вместе мы одолели смешную в масштабах жизни часть пути, крохотный отрезок, за который дружба обычно не рождается. Я думал о том, что нужно помолиться… но ни слова не могло сорваться с губ. В груди всё перехватило, сдавило и не отпускало, и хотелось либо чтобы хоть кто-то сжалился надо мной и убил меня, либо сделать то же, что сделала толпа, – сесть в позу зародыша и слушать молитву земли. Но я этого не сделал. Я не был с ними. Не был ни с кем, даже с собой.

Небо светлело, а часовня полыхала изнутри, и к золотым всполохам Господнего света всё больше прибавлялось рыжих вспышек очищающего пламени. Оно по-прежнему ловило и карало тварей, что пытались вырваться наружу и приумножить ужасы прошлого ужасами будущего. Я безнадежно подумал вдруг о том, что… всё пустое.

Зло ведь бессмертно. Оно существовало и будет существовать всегда, как тень Добра, как то, в борьбе с чем оно раскрывает суть и обретает новые смыслы. Змей, давший людям не лучшую, но новую дорогу, братоубийство Каина, три искушения Христа и предательство Иуды… чьи были все эти умыслы, чьи дозволения? Не выходит ли, что подобное будет подстерегать род человеческий на протяжении всего его несчастного существования? Не выходит ли, что Зло было изначально, до Шести Дней, задумано тем самым добрым Творцом, что вообще всё это – часть колоссального жестокого опыта, который Он проводит, сидя не в трепетно обрисованном Блаженным Августином Небесном Граде, а в некоем подобии Венского университета или, хуже того, анатомического театра, забитого трупами грешников и праведников?

Я вскинул голову. Звёзды, тая на глазах, не отвечали. Я поднял подрагивающую окровавленную руку и сначала простёр её, насколько мог, а потом сжал в кулак. В жесте не было ни отчаяния, ни угрозы – чистое сумасшествие. Последняя звезда погасла, и я разжал пальцы. Луна ушла.

Мне казалось, я готов к тому, что произойдёт дальше, но я ошибался. Как и все, я, наверное, вскрикнул, когда начало всходить солнце, оборвалась молитва и древнее массивное тело Кровоточащей часовни содрогнулось. Под землёй разнёсся гул, а может, стон или рычание, и камни мостовой пошли волнами; некоторые стали взрываться; другие – проваливаться. Кучи пепла рассыпались и пропадали. Люди оставались на местах, их ничто не задевало, точно каждого защищал теперь уже свой невидимый кокон. Такой был и вокруг меня. Я пошёл обратно к крыльцу. Я ещё на что-то надеялся, я не мог иначе.

Часовня содрогнулась в последний раз. Я уверен был, что сейчас она обвалится, но она устояла; только разом вылетели все витражи, включая верхний. Вместе с этим последним стеклом на паперть упало тело в чёрной сутане, полуобгоревшее, но ещё живое. Звон осколков, точно щадя меня, приглушил мягкий, неотвратимый стук костей.

Я не могу сказать, сколько рёбер Бесик сломал в падении, да и сомневаюсь, что именно эта травма стала смертельной – смертельным было всё, что случилось ранее. Более-менее ясно я, бросаясь к нему, понимал одно: всё действительно кончено, ведь двери церкви почти сразу распахнулись, и ни одной твари не вырвалось оттуда. Цел был каменный пол, пропала крипта – только сгорели скамьи и исчезли фрески. Церковь устояла, но это не имело значения. Самое значимое – своего священника – Кровоточащая часовня потеряла.

Поначалу я не решался даже прикоснуться к нему, потому что не имел представления, как лучше обращаться с таким раненым. Тут не справился бы никакой хирург, и страшно сказать – возможно, не справился бы святой целитель. Я просто опустился рядом и всмотрелся в бледное лицо, осторожно стёр с него копоть и кровь, отвёл со лба дымящиеся волосы и позвал:

– Я здесь… слышите меня?

Он открыл всё столь же пронзительные глаза и улыбнулся мне, робко потянулся навстречу. Я попытался чуть-чуть его приподнять, и он не поморщился от боли. Вероятно, он просто уже практически ничего не ощущал. С огромным усилием он произнёс:

– Спасибо вам. – Из угла рта потекла кровь.

– Вы уверились? – Я склонился ближе. – Правда? Вы не погубили вашу подругу… Она пришла к вам. Настоящая.

– Она никогда меня не оставляла. И вы…

– Я оставил.

Но он покачал головой, вряд ли утешая меня. Он действительно в это верил.

Люди позади нас начинали вставать, с ужасом озираться, подходить. Они таращились на меня и на священника, напоминавшего в моих руках подстреленную птицу. Я ничего не объяснял, но кто-то вдруг начал плакать, и постепенно звук подхватили, не только дети и женщины, но и мужчины. Десятки испуганных, потрясённых, едва ли понимавших хоть что-то людей плакали перед церковью, из которой едва не вырвались их собственные грехи. Грехи, которые они, не ведая того, приумножили – и будут приумножать вечно.

Небо становилось всё ярче.

13/13

Брно, «Злата Морава», 15 марта, час пополудни

Вчера силы неожиданно изменили мне, и запись, которую я хотел продолжить после короткого перерыва, окончилась обмороком. Придётся завершить её сегодня, пока закладывают карету. Кстати, я благодарю Господа за то, что в проклятую ночь Януш зверски напился и проспал в свинарнике до зари, а его храп наверняка слился с хрюканьем местных обитателей. Если бы он, пусть не намеренно, а по тёмному умыслу, примешался к толпе тех, кто истязал и убивал моих друзей, я едва ли смог бы вынести дальнейшее сосуществование с ним даже в минимальной близости. Ныне же я терпеливо сношу его заботу, ведь он видит, что в последние недели со мной что-то неладно, и старается быть предупредительным.

О случившемся в городе Януш ничего не подозревает, а впрочем, это забылось и некоторыми из тех, кто был трезв. За его рассудок я спокоен, намного спокойнее, чем за собственный. Поразительная ирония, но все его потери в Каменной Горке свелись к монетам за выпивку и одной серой кобыле, о которой он искренне скорбит, а подаренную мне замену из ратушной конюшни нещадно проклинает за бестолковость. Впрочем, Януш молод, работает на меня с удовольствием, а значит, ещё не раз появится в записях. Пора перестать бежать от себя. Vivе mеmоr. Живя, помни. Так говорю я себе.

В то утро у Бесика хватило сил на просьбу – странную, с моей точки зрения абсурдную, но для него, видимо, важнейшую. Он попросил меня отвезти его – или, если так сложится, его тело – в ближайший из горных городков и попытаться занести там в любой храм. Он хотел точно знать, что искупил всё, в чём себя винил, ведь много лет он не входил ни в одну церковь, кроме Кровоточащей часовни. При других обстоятельствах я не пошёл бы на это безумие. Но я уже по возможности осмотрел его и окончательно понял, что ни полная неподвижность, ни даже если бы рядом по волшебству могли оказаться лучшие венские врачи, негласным сеnturiо которых являюсь, к сожалению, я, – ничто не помогло бы с повреждениями, которые Бесик получил. Двигаться он почти не мог, дышать тоже. Его смерть