Отравленные земли - Екатерина Звонцова

и поскорее отрезал:

– Я не стану чудовищем, каким бы манипуляциям вы меня ни подвергли.

Я вовсе не был уверен, я лишь надеялся, что укус или иной ритуал обращения меня просто убьёт. Я никогда не считал себя по-настоящему, в традиционном понимании хорошим человеком и в ответ услышал именно то, чего в глубине души опасался. Это не было истиной в последней инстанции, но в тёмной церкви, лицом к лицу с сияющим монстром, под сбивчивый шёпот священника, звучало именно так.

– Поверите ли, – Маркус лениво бросил руку вниз, и она вернула себе нормальный цвет, – многие, например, многоуважаемый герр Мишкольц, пока его топили в реке, так думали. И поверите ли… – он прищурился, – станете. Ещё как, даже без особых усилий, учитывая вашу самоуверенность, презрение к рамкам и вполне справедливую убеждённость, что уж вы-то знаете, куда повернуть этот мир. Мы с вами очень похожи…

– Вы ошибаетесь. Vade retro![66]

– Посмотрим. – На первое он пожал плечами, на второе – смеясь, шагнул ближе. – Но для начала лучше разобраться со всякими досадными помехами…

Я выхватил кол, встал перед Бесиком, но воздержался от цветастых угроз, на которые горазды действующие лица героических поэм. Я просто замер, даже не принимая атакующего положения. Я стоял и смотрел на этого подающего надежды чиновника, на вроде бы безобидного юношу с литературным талантом, на «умную голову» и «породистую дворняжку», не понимая, не веря в реальность нашего разговора.

– Зачем вы делаете это? – в отчаянии вырвалось у меня.

– Я больше не хочу быть никем. – Он, казалось, собирался обойти меня по кругу, но передумал, остановился. – Вы тоже не хотели, я ведь знаю.

– Я никогда бы не…

– Не смешите вашим «бы». – Он опять улыбнулся, теперь желчно. – Вы не я. У вас была уйма возможностей побороться, судьба отметила вас с рождения, забросив в прогрессивную Голландию и окружив любовью учителей и покровителей, а я…

«Вам просто повезло, а мне нет, и потому я получу своё как сумею». Расхожее самоутешение, опасная ступенька по лестнице порока – и приговор. В тоне Маркуса сквозила боль, но, увы, не борьба. Как и Ференц Бвальс, он всё решил, а теперь решало то, что овладело им. Я попытался достучаться в последний раз:

– Помилуйте. Вы молоды, умны, вы в нескольких сутках пути от Вены, вы…

– Расскажите это другим, – отрезал он. Губы впервые дрогнули. – Думаете… эта жаба писал вам доклады? Всё делал я. Думаете, его милостью нам доставались хоть какие-то вложения? Только те, что я выдирал из его лап! Думаете, он делал что-то, кроме как пил с солдатнёй, водил девиц и драл налоги? А впрочем… – вернулось спокойствие. – О да. Делал. Наглядно показывал мне, почему и он, и те, кто его прислал, достойны наказания.

– Поверьте, мы знаем, что… – я запнулся, – покойный герр Мишкольц не был образцовым руководителем. Многого он не понимал, не умел и делал по-военному, но…

Но при нём пропали разбойники, из-за которых люди годами боялись ходить в лес и загуливаться. Отреставрировали многие здания и вымостили хотя бы часть улиц. Штигг получил разрешение открыть аптеку, а рынок стал регулярным, и там не переводились продукты, несмотря на время года. Я не успел сказать этого; Маркус перебил меня.

– Да вы хотя бы знаете, как это, – он вскинул теперь обе руки; вены опять почернели, словно уголь, и запульсировали, – пришло ко мне и освободило меня?

– Нет, – выдавил я. – Но я знаю, что это не свобода.

Маркус облизнул губы и ненадолго смежил веки. Он словно колебался, спорить или нет, но всё же не стал и ровнее, глуше заговорил:

– Мишкольц с весны был добр ко мне как никогда прежде – может, потому, что я тогда потерял родителей; оба разбились по пути из Брно. Ему невыгодна была моя хандра; он от неё устал и начал раз за разом повторять: «Надо вас развеять!» В августе он сказал уже прямо, что на Рождество возьмёт меня в столицу и введёт наконец в высший свет, сделает всё, о чём я просил. Конечно, если мы хорошо поработаем; сбор урожая в окрестностях пройдёт без проблем; люди аккуратно выплатят налоги и прочее, прочее. Он и прежде раздавал обещания… – Маркус вздохнул. – Но в этот год убедительнее, а я был доверчивее. Я правда взбодрился и вообразил всё в красках; по осени стал собираться; я… – тень стыда мелькнула на лице, и тут же оно окаменело, – я заказал несколько камзолов, парик, новые чулки, обувь и верхнее платье на ту долю жалования, которую прежде каждый месяц отдавал на будущий госпиталь. Я почувствовал себя премерзко, потому что был едва ли не единственным крупным жертвователем в этот «фонд», а одеждой никогда не интересовался, но столица есть столица. И вот время подошло…

– Вы к нам не приехали, – тихо сказал очевидное я.

Маркус скривился, будто некто, засевший в его же нутре, вырывал ему зубы.

– Конечно. Мишкольц внезапно обрушил на меня список невыполнимых поручений вроде «найти пропавших животных», да вдобавок обвинил, что на гардероб я взял деньги из госпитальных. Мы решили недоразумение, хотя вряд ли вы не понимаете, кто, если не я, мог запустить туда руку: только он сам. Он вскоре уехал, заявив, что я, если со всем справлюсь и захочу, могу присоединиться позже. Я уже не хотел; был так оплёван, что мечтал о зиме без него. Но в тот же день… – тьма вен запульсировала до ряби в моих глазах, – я обнаружил занятную вещь – пропажу переводов из рабочего ящика. Тогда меня интересовали куртуазные, романтичные баллады Вийона; с ними я и воевал; Мишкольц был моим слушателем. Вскоре нашлась записка о том, что он «одолжил» стихи, чтобы показать знакомым дамам, и страшно благодарен. Я сразу догадался: он припишет себе не только перевод, но, возможно, и авторство. Когда я работал с сонетами Шекспира, он уже так делал, одалживал малоизвестные, чтобы пойти в бордель или на бал не с пустыми руками…

Маркус замолчал и поднял голову, вглядываясь в окровавленные витражи. Гримаса исчезла; на губах заиграла прежняя ледяная улыбка. Вокруг вспыхнуло больше свечей.

– И вот, я надел всё, в чём воображал себя перед императрицей. Я стоял у зеркала, смотрел в него и пытался представить себя через сорок лет. Почему-то представлялось, что кроме морщин, сутулости и старческой вони не прибавится ничего: на мне будет тот же, только поеденный, камзол; сзади – та же безвкусная мебель из прошлого века, а на зеркале – та же пыль. И от понимания, что так и будет, а изменить я ничего не смогу, я вдруг закричал, а стекло зазвенело. – Руки его опустились, тьма схлынула к кончикам пальцев. – И вот тогда со мной заговорили, ласково и уверенно, как с заблудившимся ребёнком. Зеркало стало чёрным, я подался к нему, слушая историю Бездны… а очнулся уже другим. И знал, что делать. Знаю и теперь. И сделаю.

Злость его почти осязалась – молодая, острая и бесповоротно загнившая. Живое тело – мёртвая душа. Немыслимое сочетание выбивало последнюю почву из-под ног.

– Мне жаль, – прошептал я. – Но вот вы накажете нас и… что?

Маркус широко улыбнулся. Я и так догадывался, что он скажет.

– И наконец наведу порядок. Шаг за шагом, но я доберусь всюду. Ваша императрица станет моей рабыней; вам оставлю честь бросить её к моим ногам. Впрочем, хватит. Ружа! – Он опять вскинул голову и смягчил интонацию. – Дорогая моя девочка! Вернись ко мне, поздоровайся с гостями. Или попрощайся, как пожелаешь.

Раздался шелест, запахло цветами. Женщина появилась как из ниоткуда – спланировала с потолка, плавно приземлилась и, улыбаясь, звонко, нежно позвала:

– Бесик! Я скучала. Можно я умою твое лицо? Славной холодной водой… той, возле которой когда-то поцеловала тебя на прощание. Помнишь? Я хочу поцеловать тебя вновь…

Плечи Бесика дрогнули; он запнулся, но не остановился. Я приподнял руку с колом.

– Никто из вас к нему не приблизится. – Я шагнул ближе.

Женщина зеркально повторила мой шаг, встала напротив. Я ещё отчётливее, чем прежде, видел, как пронзительно, порочно она красива: чёрные густые волосы змеились по плечам,