Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева - Зинаида Александровна Миркина

отсутствует, там меня вовсе нет?

Кто это говорит? Неужели тот человек, который «отчаялся искать вовне» и обернулся внутрь? Какой-то инстинктивный бунт против полного оборота внутрь, к которому она призвана. Любопытные скобки: ( «поэт здесь ничего не значит. Самая жалкая из оговорок. Здесь – чистоганом»). Вот этим чистоганом – то есть жизнью – еще расплатиться не может. Не раз говорила, что ее специальность – не литература, а жизнь. Так вот – жить с морем одной жизнью не может. А любить море – значит для нее – жить с ним одной жизнью.

Стихи Пастернака и Пушкина о море Цветаева любит бесконечно.

«И все-таки не раскаиваюсь. «Приедается все – лишь тебе не дано…». С этим, за этим ехала. И что же? То, с чем ехала и за чем: твой стих, т. е. преображение вещи. Дура я, что я надеялась увидеть воочию Твое море – заочное, надъочное, внеочное. «Прощай свободная стихия» (мне 10 лет) и «Приедается все» (мои тридцать) – вот мое море».

Пастернаковское море, пушкинское море – это море в душе Пастернака и Пушкина. Эти души Марина Цветаева глубоко любит. Но ее собственная душа с морем не соединялась. Так, как они, она не может. Не так, как моряк, не так, как рыбак, не так, как Пушкин, не так, как Пастернак… Всех их Цветаева любит. Но у нее должно быть не так… А как?

И только ли нелюбовь была у нее к морю? Не было ли здесь расколотого, двойственного чувства, такого характерного для Марины Ивановны?

Море, любовь, смерть… Это то, обо что она билась. То, к чему она никак не могла установить своего единого отношения, что ее притягивало и отталкивало, а иногда и притягивало и отталкивало одновременно.

Гораздо более цельный, детски-простодушный Пастернак не мог понять этого сложного чувства любви-отталкивания, любви-вражды, иногда доходящей до ненависти, – вечный цветаевский накал. Пастернак любил Рильке всем сердцем. Любил и преклонялся. Он и море любил всем сердцем и чувствовал его душу, его суть: «Приедается все, лишь тебе не дано примелькаться…» У моря была тайна неисчерпаемости. И он её чувствовал радостно и благодарно. Море расширяло и углубляло его душу. Море только давало ему силы, ничего не отнимая. Диктатура… При чем тут диктатура?

И как можно так о Рильке? Этого Пастернак понять не мог. Но он не знал и всей меры (вернее – безмерности) любви Цветаевой к Рильке:

«Сопоставление Р(ильке) и М(ая)ковского для меня при всей (?) любви (?) моей к последнему – кощунство»[60] – скоро напишет она ему. И его упрекнет в непонимании рильковской высоты, в недостатке трепета.

Он не знает, что для нее – Рильке. И как она его любит!.. Всей собой. – «И– немножко хребет надломя» (все равно, кому написаны эти стихи. Она так любит). Но Рильке, Рильке не нужен ее надломленный хребет. Может быть и две руки не нужны?.. Ничего не нужно. Как морю… Как же любить его тогда? Без рук, без губ, без всякой, даже самой чистой чувственности – сверхчувством?..

Но ведь об этом сверхчувстве она столько раз грезила?!.. Столько раз, в снах, в экстазе проникала в этот чисто духовный простор; столько раз, как истинный лунатик, по зову Луны устремлялась с земли туда.

Да, в снах, в экстазе устремлялась и будет устремляться. А тут вдруг, одним рывком, при полном сознании и твердой памяти?.. Тут она цепенеет.

Что нужно от нее этой Бездне Духа? – Жизни? – Она готова всегда была вступить в бездну, отдать жизнь. Но – не это нужно. В эту Бездну нельзя вступить. Ее надо впустить в себя – и слиться с ней в одно.

Чтобы полюбить море полной сверхчувственной любовью, надо было стать его каплей, почувствовать себя причастной ему и раствориться в нем. Нет меня. Есть оно. Нет двух. Есть одно. Вот когда исчезает граница души. Вот с каким требованием обращается к ней море. Но почему, почему именно к ней?! Почему библейский Бог, тот самый Иегова, которого она была готова ненавидеть, «как всякую власть», потребовал жертвы от Авраама и ни от кого больше? Все могли спокойно растить своих сыновей. А от Авраама Богу потребовался его единственный, его вымечтанный, его чудом рожденный…

Вот и встреча с Вакхом, для скольких людей – чистая радость! А от цветаевского Тезея он потребовал отдать невесту, любимую, за которую тот заплатил больше, чем жизнью.

Откуда эти неразрешимые коллизии? Зачем они? Как часто они отталкивают читателей Цветаевой!

А разве библейский Бог не отталкивает многих, читающих Библию? И разве не хотел вернуть билет Творцу Иван Карамазов?

В душе у Цветаевой идет великий спор. Но для нее благословить жизнь, Иегову, море, топящие корабли, – не так-то просто. А не благословить – еще труднее. И в этом – суть. Но благословить означает выполнить их (моря, Бога, Рильке) требование – вместить их в себя, преобразиться. Разомкнуть свою границу. Нет меня, есть Ты.

Замкнутая духовная граница существует только у тех, кто сам ее создает – кто огораживает себя, отгораживает от Единого Всецелого Духа. Дух Божий открыт всем. Если ты не в нем и Он не в тебе, – виновен ты.

Казалось бы, Марина Ивановна всю жизнь идет в простор Духа. Ее тело было лишь сосудом для духа. Любит всегда всей душой. «Не Ева – Психея»; губы и руки – но это то, чем душа к душе припадает. Соитие для нее пусто, скучно, «телам со мной скучно». Те, кто останавливаются на телах, на чувственности, оставляет ее одну в пустоте. Ее душа ревнует даже к собственному телу. Она не хотела бы быть красавицей: яркая внешняя красота заслоняет душу.

Но все-таки – возможно ли вовсе без рук и губ? Или:

Без рук не обнять!Сгинь, выспренных душНебыль!Не вижу – и гладь,Не слышу – и глушь!Не был.(«Наука Фомы»)

Вот и Эвридика говорит Орфею оттуда, с той стороны: «Ведь не растревожишь же! Не повлекуся! Ни рук ведь! Ни уст, чтоб припасть»…

Значит, без рук и губ влечься нельзя? Нечем?

Морю не нужны ни руки, ни губы – ничто внешнее. «Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать…» (Н.С. Гумилев). «Змеиный укус бессмертия», с которым кончается женская страсть. – Всякая страсть. Бесстрастие Духа.

Что это – смерть? Или высшая жизнь?

Жизнь. И Марина Цветаева это знает. Но она хорошо знает и то, что путь в эту жизнь лежит через смерть. Что мимо смерти не пройти.

И она, так часто призывающая смерть физическую, умереть в духе не готова. Открыть границы малого «я», чтобы исчезнуть в великом – не готова. У моря ей «делать нечего». Но кто сказал, что всегда