Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева - Зинаида Александровна Миркина

не согласованность одного начала с другим, бунт, а не тишина, бунт и мольба о тишине.

Прежде всего, это бунт против всяких границ. Не затихание у границы, за которой начинает действовать Бог, не созерцание, а бунт.

Что такое море? Самый совершенный образ Безграничности или нерушимая, неодолимая граница земли?

И то, и другое.

Море дает Образ нашей внутренней безграничности, безмерности Духа. И море – граница для наших ног, обрыв почвы, предел земного пути.

Надо согласиться на этот предел, чтобы попасть во внутреннюю беспредельность.

Марина Цветаева не согласна! Для нее всякая граница – это смерть. И море – это смерть, – обрыв, – ничто. Здесь, у моря, как бы кончалось всякое пространство, в том числе внутреннее пространство ее души. Примерно так она чувствовала. Здесь – душа терялась. Вся она, со всем своим духовным богатством, со всеми бесконечными возможностями, была не нужна морю. Здесь ей – нечего делать. Здесь она не на месте.

Когда душа билась в тисках «дома», быта, когда ее сдавливали «мелкие низости дней», она напрягала свои недюжинные силы и прорывалась сквозь все. Оставляя окровавленные клочья на решетке, – вырывалась внутрь – в свое пространство.

Но вот перед нею – полная свобода. Казалось бы, совершенно свое пространство. Никуда рваться не надо. Бороться? С чем? – Океан. Безграничность. Наконец-то вырвалась из своего страшного быта. Наконец-то – сплошной чистый лист. – Пиши! Но тут-то вдруг она и замолкала. Именно у моря, в полной свободе не могла писать. Ей нужны были стол, четыре стены… и, вероятно, напряжение борьбы с этими стенами пространства и времени. Нет стен. Безграничность. – И тут оказывается, что Безграничность, – так влекшая, так звавшая ее Безграничность, – встает между душою и жизнью, встает как сама смерть.

Безжизненное, отрешенное море… Может быть, в нем чувствуется отрешенность Бога, Творца, бесконечно далекого от всех тварей, равнодушного, безразличного, до которого не дозовешься. Погибай, умри, ты – песчинка, и Ему – все равно. С ним – никакой связи. – Обрыв.

Там, в любимом лесу, ведь тоже была точка, за которой обрывалась всякая связь.

…Уже и не светом;Каким-то свеченьем светясь…Не в этом, не в этом лиИ – обрывается связь.(«Не краской, не кистью…»)

Да, но деревья так бережно, так ласково подводили душу к этому обрыву… Подводили, точно дитя. Их чуткие прикосновения были так духовны… А тут, у моря, – один Дух безо всяких прикосновений. Чувственно Цветаева моря не воспринимала. Плавать не умела. «Не рыбак, не моряк»… Море предлагало только мгновенный прыжок в сверхчувственное. И душа содрогалась и – отталкивалась:

«…Моя вынужденная неподвижность. Моя косность. Моя – хочу или нет, – терпимость, – пишет она Борису Пастернаку. – А ночью! Холодное, шарахающееся, невидимое, нелюбящее, исполненное себя – как Рильке! (Себя или божества – равно). Землю я жалею: ей холодно. Морю не холодно, это и есть оно, все, что в нем ужасающего – оно. Суть его. Огромный холодильник (Ночь). Или огромный котел (День). И совершенно круглое. Чудовищное блюдце. Плоское, Борис. Огромная плоскодонная люлька, ежеминутно вываливающая ребенка (корабли). Его нельзя погладить (мокрое). На него нельзя молиться (страшное). Так Иегову, напр<имер>, бы ненавидела. Как всякую власть. Море – диктатура, Борис»[59].

«Диктатура». Море ей диктует. Она не свободна в нем. Море – внешнее ей, а не внутреннее. Перед морем она – щепка, ничто. Это она-то – богиня?!..

«В мире боги есть и богини есть». А надо всеми ними – Рок. Вот он, Рок. Роковое море. «Огромная плоскодонная люлька, ежеминутно вываливающая ребенка (корабли)».

Нет, полюбить море было ей не так-то просто. Но… Рильке? Самый любимый, du Lieber, – как это и он попал в одну строку со столь нелюбимым морем? Ведь преклонялась перед Рильке, относилась к нему почти молитвенно. Да, но… не только. Отношение к Рильке было неоднозначно. Поначалу и здесь была внутренняя борьба. Любовь борется с ущемленной гордостью.

«Рильке не пишу. Слишком большое терзание. Бесплодное. Меня сбивает с толку – выбивает из себя, – вставший Nibelungenhort (сокровище Нибелунгов) – легко справиться?!

Ему – не нужно. Мне – больно. Я не меньше его (в будущем), но – я моложе его. На много жизней. Глубина наклона – мерило высоты. Он глубоко наклонился ко мне – М (ожет) Б (ыть), глубже чем… (неважно!) – что я почувствовала? ЕГО РОСТ. Я его и раньше знала, теперь знаю его на себе. Я ему писала: я не буду себя уменьшать, это Вас не сделает выше (меня не сделает ниже!). Это Вас сделает еще одиноче, ибо на острове, где мы родились, ВСЕ – КАК МЫ.

Durch alle Welten, durch alle Gegenden, an allen Wegenden – Das ewige Paar – der sich – Nie – Begegnenden.

(Через все миры, через все края, по концам всех дорог Вечные двое, которые никогда не могут встретиться)».

Это чувство домирного единства (на острове, где мы родились, все как мы), эта внутренняя тяга к до-мирному единству, эта призванность узнать роднейшего и войти в его великое одиночество, – и резюме: «Как обычно, начинаю с отказа».

Но не так-то просто было отказаться от Рильке. А путь к его душе (знала, чувствовала это) лежал через море. Надо вместить море, чтобы приблизиться к Рильке. Но как, как это сделать? Она пыталась полюбить море – и не могла: «Столько места, а ходить нельзя. Раз. Оно двигается, а я лежу. Два. Борис, да ведь это та же сцена, т. е. моя вынужденная заведомая неподвижность…»

Все то же: ей здесь делать нечего. Противопоставляя нелюбимое море любимой горе, она говорит далее: «Гора – это прежде всего мои ноги, Борис, моя точная стоимость…»

Ну, а если нет ног, то ты ничего не стоишь?.. Чисто цветаевское противоречие, ибо тут же рядом: «Гора – и большое тире, Борис, которое заполни глубоким вздохом». Тире – вздох – душа, а при чем тут ноги? И разве море не может быть таким же, нет, большим, еще большим тире? Великим Тире, перед которым останавливается малое «я», тире между малым и великим «я»? Или оно – слишком большое тире, слишком затяжной вздох? На такой вздох дыхания не хватает и становится страшно, а вдруг задохнешься? не выдохнешь?..

«Борис, я не слепой: вижу, слышу, чувствую, вдыхаю все, что полагается, но мне – этого мало. Главного не сказала: море смеет любить только рыбак или моряк. Только моряк и рыбак знают, что это. Моя любовь была бы превышением прав («поэт» здесь ничего не значит, самая жалкая из оговорок. Здесь – чистоганом).

Ущемленная гордость, Борис. На горе я не хуже горца, на море – даже не пассажир. ДАЧНИК. Дачник, любящий океан… Плюнуть!»

Значит, там, где мое внешнее, физическое «я»