Зачем писать? Авторская коллекция избранных эссе и бесед - Филип Рот

1988: «Walking the Way of the Survivor: A Talk with Aharon Appelfeld»

Аарон Аппельфельд живет в нескольких милях к западу от Иерусалима в поселке с хаотично натыканными симпатичными каменными домиками рядом с «центром абсорбции», где недавние переселенцы временно размещаются, обучаются и проходят подготовку к жизни в новом для них обществе. Изнурительное путешествие, после которого Аппельфельд в 1946 году, в пятнадцатилетнем возрасте, оказался на тель-авивском берегу, похоже, породило в его душе неутолимый интерес к таким же, как он, лишенным своих корней скитальцам, и в местной бакалейной лавке, где он и обитатели центра абсорбции покупали продукты, он нередко затевает беседу с евреями из Эфиопии, России или Румынии, все еще одетыми по погоде своих стран, куда они никогда уже не вернутся.

Гостиная в его двухэтажной квартире обставлена без изысков: удобные стулья, на полках ряды книг на трех языках, а по стенам развешаны впечатляющие детские рисунки Меира, сына Аппельфельдов, которому сейчас двадцать один и который, отслужив в армии, изучает искусство в Лондоне. Ицхак, ему восемнадцать, недавно окончил среднюю школу и сейчас служит первый год из положенных трех в призывной армии. В доме пока остается двенадцатилетняя Батя, умненькая девчонка, темноволосая и голубоглазая, как ее аргентинско-еврейская мать Юдит, моложавая добродушная жена Аппельфельда. Аппельфельды создали спокойную и гармоничную семью, в которой мечтал бы расти любой ребенок. За четыре года нашей с Аароном дружбы я, кажется, ни разу, бывая у него в гостях в Мевасерет-Ционе, не забывал о том, что его собственное детство – а он бежал из нацистского трудового лагеря и оказался совсем один в лесной глуши на Украине – представляет мрачнейшую противоположность этой семейной идиллии.

Мне показывали фотографический портрет Аарона Аппельфельда – выцветший старый снимок, сделанный в Черновцах, в Буковине, в 1938 году, когда Аарону было шесть лет, и привезенный в Палестину уцелевшими родственниками: аккуратненький мальчик из буржуазной семьи, одетый в красивый костюмчик моряка, бодро восседает на деревянной лошадке. Глядя на этот снимок, трудно себе даже представить, как этот мальчик спустя всего два года столкнется с тяготами полуголодного существования и многие годы будет вынужден скрываться от преследователей, один, без родителей, в глухих лесах. Выжить в этом смертельно опасном приключении ему помог, конечно, не по годам развитый интеллект, а еще недюжинное хитроумие, звериный инстинкт и природная стойкость.

В этом ребенке таился такой же огромный потенциал, как и в писателе, которым он стал. В свои пятьдесят пять Аарон – невысокий мужчина в очках, компактного телосложения, с идеально круглым лицом и идеально лысой головой, всем своим видом излучающий шаловливую глубокомысленность доброго мудреца. Он бы без труда сошел за фокусника, который умеет развлечь детишек на дне рождения, доставая голубей из шляпы, – легче отождествить его обходительные манеры и добродушную внешность именно с этой профессией, нежели с ответственностью, которая, кажется, безотказно служит ему внутренним мотором: он отвечает рядом уклончивых и зловещих историй на истребление в Европе – покуда он, мальчишка, дурил местных крестьян и рыскал по лесам в поисках пропитания – практически всех евреев, в том числе и его родителей.

Тема его книг – не Холокост, однако, и даже не преследование евреев. И, по моему мнению, то, что он пишет, нельзя назвать еврейской литературой или, скажем, израильской литературой. И его нельзя назвать писателем в изгнании, поскольку он еврей и гражданин еврейского государства, чье население главным образом состоит из иммигрантов. И несмотря на то что действие многих его романов происходит в Европе, и несмотря на переклички с Кафкой, эти написанные на иврите книги не принадлежат к европейской литературе. В совокупности то, чем Аппельфельд не является, и определяет то, чем он является, а именно: писателем-переселенцем, писателем-изгнанником, обездоленным и лишенным корней писателем. Аппельфельд – писатель-переселенец, создающий переселенческую прозу: тема переселенчества и дезориентации стала основной и уникально его темой. Его мироощущение – которое обусловлено скитаниями одинокого чуть ли не с рождения мальчугана из буржуазной семьи по жуткой пустыне – как представляется, невольно выработало его прозаический стиль скупой избирательности, не подчиняющегося течению времени развития сюжета и рваного повествования, что стало своеобычным воплощением в прозе менталитета перемещенного лица. Столь же неповторимым, как тематика его прозы, кажется и голос, порожденный раненым сознанием, застрявшим где‐то между амнезией и памятью, голос, который помещает свое повествование между преданием и историей.

С того момента, как мы познакомились в 1984 году, Аарон и я много часов провели в беседах – обычно во время прогулок по улицам Лондона, Нью-Йорка и Иерусалима. Я знал его все эти годы как многомудрого рассказчика сродни фольклорному заклинателю, как проницательного острослова и педантичного исследователя еврейских умонастроений – еврейских антипатий, заблуждений, воспоминаний и маний. Как это часто бывает с писательскими дружбами, в ходе наших перипатетических бесед мы практически не касались творчества друг друга – до прошлого месяца, когда я приехал в Иерусалим обсудить с ним шесть из его пятнадцати опубликованных книг, которые были переведены на английский язык.

После нашего первого дня, проведенного за разговорами, мы решили избавиться от мешающего течению нашей беседы магнитофона и, хотя я делал по ходу дела какие‐то заметки, в основном мы беседовали так, как привыкли, – бродя по городским улицам или сидя в кафе, где мы отдыхали. Когда наконец мы вроде бы обсудили все темы, мы сели рядом и попытались суммировать на бумаге – я на английском, Аарон на иврите – ключевые моменты наших дискуссий. Ответы Аарона на мои вопросы переводил Джеффри Грин.

Рот: Я слышу в вашей прозе эхо двух центральноевропейских писателей предыдущего поколения: Бруно Шульца, польского еврея, писавшего по‐польски и в пятьдесят лет убитого нацистами в Дрогобыче, городе в Галиции, в основном населенном евреями, где он преподавал в школе и жил со своей семьей, и Франца Кафки, пражского еврея, писавшего по‐немецки, который прожил, как выразился Макс Брод, «завороженный своим семейным кругом», большую часть из отпущенного ему сорока одного года. Вы родились в 500 милях к востоку от Праги, в 125 милях к юго-востоку от Дрогобыча – в Черновцах. Ваша семья – преуспевающая, глубоко ассимилированная, немецкоязычная – имела некоторое культурное и социальное сходство с семьей Кафки, и, как Шульц, вы вместе со своей семьей лично пострадали от нацистских ужасов. Сродство, интересующее меня, однако, не биографического, но литературного свойства, и все же я вижу его признаки в вашем творчестве, оно вполне очевидно в «Веке чудес». Например, первая же сцена в поезде, где мать со своим обожаемым двенадцатилетним ребенком упиваются поездкой домой после идиллических летних каникул, напоминает мне похожие сцены в рассказах Шульца. И всего через несколько страниц меня ожидает сюрприз вполне в духе Кафки, когда поезд неожиданно останавливается около старой темной лесопилки, и сотрудники службы безопасности приказывают «всем пассажирам-австрийцам нехристианского происхождения» зарегистрироваться в конторе лесопилки. Тут мне сразу