Зачем писать? Авторская коллекция избранных эссе и бесед - Филип Рот

родительский дом. Это же моя духовная история, и из тех мест тянутся все мои нити.

Фигурально выражаясь, возвращение к истокам дало мне надежный якорь и перспективу. И я не чувствую тяги бежать навстречу текущим событиям и сразу же осмысливать и интерпретировать их. Конечно, повседневные события стучатся в любую дверь, но им известно, что я не впускаю к себе в дом таких возбужденных гостей.

Рот: В книге «В страну кошачьих хвостов» еврейка и ее взрослый сын, рожденный от отца-нееврея, совершают путешествие в далекую русинскую деревушку, где она появилась на свет. Стоит лето 1938 года. И чем ближе они подъезжают к ее родному дому, тем более грозной ощущается опасность нееврейской жестокости. Мать говорит сыну: «Их много, а нас мало». И затем вы пишете: «В ее душе отчетливо прозвучало слово “гой”. Она улыбнулась, словно вспомнив о чем‐то давнем. Ее отец иногда, изредка, произносил это слово, когда хотел указать на чью‐то безнадежную глупость».

Неевреи, с которыми евреи в ваших книгах живут в мире бок о бок, обычно кажутся воплощением безнадежной глупости, угрожающего и примитивного социального поведения: гой – всегда пьяница, он избивает жену, он грубый и жестокий полудикарь, который не умеет «себя контролировать». Хотя очевидно, что о нееврейской жизни в тех районах, которым посвящены ваши книги, можно рассказать и многое другое, и можно рассказать о способности евреев также быть в их собственном мире глупыми и примитивными – даже европеец-нееврей не мог бы не признать, что неотступность этого образа гоя в еврейском воображении коренится в реальной жизни. С другой стороны, гой изображается как «крепко стоящий на земле человек… пышущий здоровьем». Завидным здоровьем. Как говорит мать в «Кошачьих хвостах» о своем сыне-полугое: «Он не такой нервный, как я, в его жилах течет тихая кровь».

Я бы сказал, невозможно узнать что‐либо о еврейском воображении без изучения вопроса о том, какое место гой занимает в фольклорной мифологии, которая в Америке использовалась на одном уровне такими комедиантами, как Ленни Брюс и Джеки Мейсон[96], и на совершенно ином уровне – еврейскими писателями. В американской прозе самый однозначный портрет гоя дан в «Помощнике» Бернарда Маламуда. Там гой – Фрэнк Элпайн, нищий вор, который грабит убыточную бакалейную лавку, принадлежащую еврею Боберу, пытается изнасиловать прилежную дочку Бобера, а в конце, после обращения в истовый иудаизм Бобера, символически отрекается от своей гойской дикости. Герою второго романа Сола Беллоу «Жертва», нью-йоркскому еврею, досаждает алкоголик-неудачник гой Олби – такой же, как Элпайн, бродяга и бездельник, но более цивилизованный и интеллектуальный в своих нападках на с трудом сохраняющего самообладание Левенталя. Самый яркий гой в романах Беллоу, однако, – это Хендерсон, занятый самопознанием король дождя, который ради восстановления своего психического здоровья и притупившихся инстинктов отправляется в Африку. Для Беллоу не в меньшей степени, чем для Аппельфельда, поистине «крепко стоящий на земле человек» – отнюдь не еврей, и отнюдь не удел еврея – отправиться на поиски утраченной примитивной энергии. Замечу: это так для Беллоу не в меньшей степени, чем для Аппельфельда, и, как ни удивительно, для Мейлера не в меньшей степени, чем для Аппельфельда, – ведь все мы знаем, что у Мейлера сексуальный агрессор-садист зовется Серджиус О’Шонесси, женоубийца – Стивен Роджек, и опасный убийца тоже не Лепке Бухальтер или Гурра Шапиро, но Гэри Гилмор[97].

Аппельфельд: Место нееврея в еврейском воображении – это сложный феномен, возникший из страхов евреев на протяжении многих поколений. И кто из нас осмелится взвалить на себя бремя объяснения этого феномена? Я рискнул бы сказать об этом всего несколько слов, основываясь на своем личном опыте.

Я сказал «страхи», но эти страхи не были однородными, и евреи страшились не всех гоев. По правде говоря, глубоко в душе современного еврея спрятана зависть к гоям. Евреи часто считали гоев свободными людьми без древних верований или социальных обязательств, живущими естественной жизнью на родной земле. Холокост, конечно, изменил какие‐то первоосновы еврейского сознания. Зависть сменилась подозрительностью. Чувства, которые открыто проявлялись, ушли в подполье души.

Существует ли в еврейской душе стереотип нееврея? Он существует, и он нередко воплощается в слове «гой», но это недоразвитый стереотип. Евреи возложили на себя слишком много моральных и религиозных ограничений, чтобы выражать свои чувства без какого‐либо стеснения. Среди евреев не принято открыто выражать словами всю глубину враждебности, которую они могут испытывать. Они для этого, к добру или к худу, были слишком рациональны. И как ни парадоксально, враждебность они позволяли себе ощущать лишь по отношению к самим себе.

И что меня в этой связи всегда волновало и продолжает тревожить, так это антисемитизм, направленный на самих себя, этот древний еврейский недуг, который в современную эпоху проявляется в различных обличьях. Я вырос в доме ассимилированных евреев, где дорожили немецким языком. Немецкий не только был языком, но и олицетворял культуру, а отношение к немецкой культуре было почти что религиозным. Рядом с нами жило много евреев, говоривших на идише, но в нашем доме идиш был под строжайшим запретом. Я рос с сознанием того, что все еврейское поражено скверной. С раннего детства меня приучали видеть красоту неевреев. Они были светловолосые, рослые и вели себя непринужденно. Все они были культурные, и даже когда вели себя некультурно, они по крайней мере делали это непринужденно.

Эту теорию отлично иллюстрировала наша домработница. Она была симпатичная и грудастая, и меня к ней влекло. В моих глазах, в детских глазах, она была сама естественность, и когда она сбежала с драгоценностями моей матери, я счел это не более чем простительной ошибкой.

С юности меня привлекали неевреи. Они восхищали меня своей странностью, высоким ростом, необщительным характером. Но и евреи казались мне странными. Мне потребовались годы, чтобы понять, насколько глубоко мои родители усвоили все то зло, которое они приписывали евреям, и насколько это передалось мне. Жесткое зерно неприятия крепко засело в наших душах.

Перемена произошла во мне, когда нас изгнали из родного дома и отправили в гетто. Вот тогда я и заметил, что все окна и двери наших соседей-неевреев тотчас захлопнулись, и мы брели в одиночестве по пустым улицам. Никто из наших многочисленных соседей, с кем мы тесно общались, не стоял у окон, когда мы волокли наши чемоданы. Я сказал «перемена», но это не вся правда. Мне тогда было восемь, и весь мир представился мне кошмаром. И потом, когда меня разлучили с родителями, я не понимал почему. Всю войну я скитался от одной украинской деревни к другой, скрывая свой секрет: я – еврей. К счастью для меня, я был блондином и не вызывал никаких подозрений.

Понадобились годы, чтобы я смог приблизиться к еврею, спрятанному глубоко в моей душе. Мне пришлось избавиться от многих своих предрассудков и познакомиться со многими евреями, чтобы найти себя в