Зачем писать? Авторская коллекция избранных эссе и бесед - Филип Рот

настороженность почти осязаема, пытливость пульсирует в нем, как лампочка индикатора.

Писатели, как и все остальное человечество, делятся на два типа (и это не так уж удивительно, как может показаться поначалу): на тех, кто тебя слушает, и тех, кто не слушает. Леви слушает, и слушает всем своим лицом, точно вылепленным лицом, обрамленным внизу короткой белой бородкой, которое и в его шестьдесят семь лет выглядит моложавым и придает ему сходство с Паном и одновременно с профессором: это лицо неугомонного почемучки и уважаемого dottore[88]. Я верю Фоссону, когда в начале «Разводного ключа» он говорит Примо Леви: «Ну ты даешь! Заставил меня рассказывать все эти истории, которые я, если бы не ты, никому бы в жизни не рассказал!» Неудивительно, что люди вечно ему что‐то рассказывают про себя, и все это точно фиксируется в его памяти еще до того, как попадает на бумагу: слушая, он сосредоточен и неподвижен, как бурундук, который, замерев на каменной стене, наблюдает за чем‐то пока неведомым.

Леви живет со своей женой Лючией в большом основательном многоквартирном доме, выстроенном за несколько лет до его рождения – точнее сказать, в этом доме он родился, потому что здесь жили его родители; за исключением года, проведенного в Аушвице, и нескольких незабываемых месяцев после освобождения, он прожил здесь всю жизнь. Здание, чья буржуазная импозантность постепенно уступает напору времени, стоит между двух шеренг многоквартирных домов на широком бульваре, который показался мне североитальянским аналогом манхэттенской Вест-Энд-авеню: такой же нескончаемый поток автомобилей и автобусов, и трамваи, снующие по рельсам, и вереница огромных каштанов тянется вдоль длинных островков по обе стороны улицы, и с перекрестка уже видны зеленые холмы вдалеке у городской черты. Знаменитые аркады в коммерческом сердце города образуют прямой как стрела пешеходный проход, и эту, как назвал его Леви, «навязчивую туринскую геометрию» можно одолеть пешком минут за пятнадцать.

В большой квартире семейства Леви с тех самых пор, как он женился после войны, живет мать Примо. Ей девяносто один. Девяностопятилетняя теща Леви живет неподалеку. В соседней квартире живет его двадцативосьмилетний сын, физик; и в нескольких кварталах отсюда живет его дочь тридцати восьми лет, ботаник. Я не знаю другого современного писателя, который бы в течение многих десятилетий по своей доброй воле сохранял столь тесную нерушимую связь со своей семьей, с домом, в котором родился, со своим городом и миром предков и особенно с местной рабочей средой, а именно с индустриальным Турином, столицей «Фиата». Среди всех интеллектуально одаренных художников ХХ века – а уникальность Леви заключается в том, что он больше художник-химик, нежели химик-писатель, – он, возможно, наилучшим образом адаптировался к целокупности окружающей его жизни. Возможно, в случае Примо Леви жизнь коммунальной взаимосвязанности, наряду с его шедевром об Аушвице, составляет его глубоко одухотворенный ответ тем, кто сделал все возможное, чтобы обрубить его связи с миром и искоренить его и ему подобных из истории.

В романе «Периодическая система», который начинается с простейшей фразы, описывающей один из самых удивительных химических процессов, Леви пишет: «Дистилляция прекрасна». Ниже следует тоже своего рода дистилляция, выжимка основных мыслей оживленной беседы на многие темы, которую мы вели на английском в течение длинного уик-энда, в основном уединившись в тихом кабинете недалеко от прихожей в квартире Леви. Его кабинет – просторная, без изысков обставленная комната. В ней стоит старая софа с обивкой в цветочек и удобное кресло; на письменном столе – компьютер в футляре; на полке позади стола выстроились рядком разноцветные записные книжки Леви, а стеллажи вдоль стен кабинета заставлены книгами на итальянском, немецком и английском. Но самый запоминающийся предмет – очень небольшой: не сразу бросающийся в глаза рисунок полуразрушенного забора из колючей проволоки в Аушвице. Куда более заметны на стенах веселые конструкции, умело скрученные самим Леви из эмалированной медной проволоки – точнее, из проволоки, покрытой слоем краски, разработанной в его фабричной лаборатории. Тут есть большая проволочная бабочка, проволочная сова, крошечный проволочный жук, а высоко над столом висят две самые крупные конструкции: проволочная птица-воин, вооруженный вязальной спицей, и, как пояснил Леви, когда я не понял, что обозначает эта фигура, «человек, играющий на своем носу». «Еврей», – предположил я. «Да, да, – со смехом ответил он, – конечно, это еврей».

Рот: В «Периодической системе», книге о «сильном и едком привкусе» вашего опыта промышленного химика, вы рассказываете о Джулии, привлекательной молодой женщине, вашей коллеге, с кем вы работали на миланском химическом заводе в 1942 году. Джулия объясняет вашу «маниакальную страсть к работе» тем, что вы, парень двадцати лет с небольшим, робеете в общении с женщинами и что у вас нет подружки. Но, думаю, она ошибалась. В реальности причины вашей маниакальной увлеченности работой лежат глубже. Труд, как кажется, единственная ваша главная тема – не только в «Разводном ключе», но и в вашей первой книге о пребывании в концлагере Аушвиц.

«Arbeit Macht Frei» – «Труд освобождает» – эти слова были написаны над воротами Аушвица. Но труд в Аушвице – ужасающая пародия на работу, бесполезную и бессмысленную, работу как наказание, обрекающее на мучительную смерть. По-моему, вся ваша литературная работа посвящена возвращению труду его человеческого смысла, очищению слова «Arbeit» от того презрительного цинизма, которым ваши эксплуататоры в Аушвице извратили его суть. Фоссон говорит вам: «За какую бы работу я ни брался, она для меня как первая любовь». Ему нравится беседовать о своей работе почти так же, как ему нравится работать. Фоссон – это Рабочий, которого труд сделал по‐настоящему свободным.

Леви: Я не думаю, что Джулия была так уж неправа, связывая мою страсть к работе со свойственной мне тогда робостью с девушками. Эта робость или зажатость была настоящей, болезненной и тяжелой – и куда более важной для меня, чем моя одержимость работой. Работа на миланском заводе, которую я описал в «Периодической системе», была псевдоработой, и я ее не ценил. В воздухе уже носилось ощущение катастрофы, связанной с итальянским перемирием 8 сентября 1943 года[89], и было бы глупо игнорировать ее, зарывшись с головой в бессмысленную с научной точки зрения деятельность.

Я никогда не пытался серьезно проанализировать мою робость, но нет сомнения, что немалую роль в этом сыграли расистские законы Муссолини. От них пострадали мои друзья-евреи, кое‐кто из «арийских» одноклассников издевался над нами, они говорили, что обрезание – это все равно что кастрация, и мы, по крайней мере на уровне подсознания, были склонны им верить, спасибо нашим пуританским семьям. Думаю, что в то время работа для меня была скорее сексуальной компенсацией, нежели настоящей страстью.

Однако я убежден, что после концлагеря моя работа, или, точнее сказать, оба вида моей работы – химия и писательство – сыграли и все еще играют главную роль