Зачем писать? Авторская коллекция избранных эссе и бесед - Филип Рот

друг друга усиливают. Однако фабричная жизнь, а особенно профессия фабричного управляющего, предполагает совмещение многих умений, далеких от химии: наем и увольнение рабочих; ведение переговоров, часто на повышенных тонах, с начальством и потребителями; разбор несчастных случаев; телефонные переговоры, даже по ночам, даже в разгар банкета; общение с бюрократией и выполнение массы прочих нервных задач. И вся эта работа отчаянно несовместима с писательством, которое требует немалого душевного спокойствия. Поэтому у меня словно гора упала с плеч, когда я достиг пенсионного возраста, смог уволиться и отречься от своей первой души.

Рот: Продолжение вашей книги «Человек ли это?» («Пробуждение», которое один из ваших американских издателей наградил неудачным названием) по‐итальянски называлось «La tregua» – «Передышка». Она о вашем возвращении из Аушвица обратно в Италию. Путешествие эпических масштабов, особенно период длительного карантина в Советском Союзе, где вы дожидались репатриации. Что меня удивило в «Передышке», которая по понятным причинам могла бы быть пропитана скорбью и безутешным отчаянием, так это ее жизнерадостность. Ваше возвращение к жизни происходило в мире, который порой представлялся вам первобытным хаосом. Но вы настолько легко сходились с людьми, вам все были в высшей степени интересны и вы ко всем прислушивались, так что я невольно задумался: несмотря на пережитые вами голод, холод и страх, несмотря даже на ужасные воспоминания, был ли у вас в жизни период более счастливый, чем те месяцы, которые вы называете «интерлюдией неограниченных возможностей, благоприятным и неповторимым даром судьбы»?

Вы мне кажетесь человеком, которому более всего необходима укорененность – в профессии, в предках, в родных местах, в языке – и тем не менее, когда вы оказались полностью оторванным от своих корней и в полном одиночестве, вы сочли это состояние подарком судьбы.

Леви: Один мой друг, отличный врач, сказал мне много лет назад: «Твои воспоминания о том, что было до того и после, черно-белые; а вот воспоминания об Аушвице и о твоем возвращении домой – цветные». И он был прав. Семья, дом, фабрика – все это хорошо само по себе, но они лишают меня того, чего мне и сейчас недостает: приключений. Судьба решила, что я смогу найти приключения в ужасной сумятице Европы, пережившей войну.

Вы же сами в этом бизнесе и знаете, как оно бывает. «Передышка» была написана спустя четырнадцать лет после книги «Человек ли это?», и она более «осознанная», более методичная, более литературная, ее язык более отточен. Она рассказывает правду, но это отфильтрованная правда. Ей предшествовали бесчисленные устные варианты. То есть я много раз рассказывал о каждом своем приключении людям из очень несхожих культурных слоев (в основном моим знакомым и школьникам) и по ходу дела сильно ретушировал рассказ, чтобы вызвать у них благосклонную реакцию. Когда книга «Человек ли это?» начала завоевывать известность, а я стал подумывать о будущей карьере писателя, я решил перенести мои приключения на бумагу. Мне хотелось повеселить себя процессом письма и увлечь будущих читателей. Поэтому я сделал акцент на странных, экзотических и смешных моментах – особенно на русских типажах, увиденных вблизи, – а настроение, как вы выразились, «скорби и безутешного отчаяния» ограничил первой и последней страницей.

Хочу напомнить вам, что книга была написана в 1961 году, а это было время Хрущева, Джона Кеннеди, папы Иоанна, эпоха первой оттепели и больших надежд. В Италии впервые стало возможно говорить об СССР объективно, без опасений получить ярлык «коммунофила» от правых или «деструктивного реакционера» от сторонников влиятельной тогда итальянской компартии. Что же до моей «укорененности» – это правда, что у меня глубокие корни и что мне посчастливилось их не утратить. Моя семья почти вся уцелела в нацистской мясорубке. Этот письменный стол, за которым я пишу, если верить семейной легенде, стоит на том самом месте, где я впервые увидел свет. Когда же я оказался, как вы говорите, «полностью оторванным от своих корней», конечно, я страдал, но мои страдания были более чем щедро компенсированы потом восторгом от приключений, от новых встреч с людьми, от сладостного «исцеления» после чумы Аушвица. В исторической перспективе моя русская «передышка» стала казаться мне «подарком судьбы» лишь много лет спустя, когда я очистил ее от шлака, обдумав ее заново и описав в книге.

Рот: Вы начинаете «Периодическую систему» рассказом о ваших еврейских предках, которые приехали в Пьемонт из Испании, через Прованс, в 1500 году. Вы описываете корни вашей семьи в Пьемонте и Турине так: «…хотя их нельзя назвать древними, они глубоки, обширны и так сплелись с другими корнями, что их не вырвать»[90]. Вы даже приводите краткий лексикон жаргона, придуманного теми евреями и использовавшегося ими в основном в качестве тайного языка общения, непонятного гоям, – это арго состояло из слов, имевших ивритские корни, но пьемонтские окончания. Для непосвященного ваша укорененность в еврейском мире ваших предков кажется не только связанной, но и во многом тождественной с вашей укорененностью в этом регионе страны. Однако в 1938 году, когда были приняты законы, ограничившие свободу итальянских евреев, вы стали воспринимать свою принадлежность к еврейскому народу как знак того, что вы – «нечистый», хотя, как вы говорите в «Периодической системе»: «Я гордился тем, что принадлежу к нечистым»[91].

Противоречие между вашей укорененностью и вашей «оскверненностью» заставляет меня вспомнить слова профессора Арнальдо Момильяно[92] о евреях Италии: он писал, что «евреи не были так неразрывно связаны с жизнью Италии, как им это представлялось». Какое место в итальянской жизни, по‐вашему, вы занимаете? Вы все еще остаетесь скверной, «крупицей соли или семечком горчицы», или это ощущение чужеродности улетучилось?

Леви: Я не вижу противоречия между «укорененностью» и уделом быть (или ощущать себя) «семечком горчицы». Чтобы ощущать себя катализатором, стимулом культурной среды, чем‐то или кем‐то, придающим жизни ее вкус и смысл, не нужны ни расистские законы, ни антисемитизм, ни расизм как таковой, однако принадлежность к меньшинству (причем не обязательно расовому) – это преимущество. Другими словами, не быть «чистым» может оказаться полезным свойством. Позвольте мне вернуть вам ваш вопрос: а вы, Филип Рот, не чувствуете себя «укорененным» в своей стране и в то же самое время «горчичным семечком»? В ваших книгах я ощущаю острый горчичный аромат. Думаю, в этом смысл процитированных вами слов Арнальдо Момильяно. Итальянские евреи (и то же самое можно сказать о евреях внутри многих других наций) внесли важный вклад в культурную и политическую жизнь своей страны, не отрекаясь от своей этнической идентичности, но, более того, сохраняя верность своим культурным традициям. Владение двумя традициями, как это происходит у евреев, и не только у евреев, – это же сущий клад для писателей, и не только для писателей.

Я ощущаю некоторую неловкость, пытаясь ответить на ваш откровенный вопрос. Да, конечно, я – часть итальянской жизни. Некоторые мои книги входят в обязательный список литературы в