Думай как великие. Говорим с мыслителями о самом важном - Алекс Белл

тогда был невысоким и мало чем выделялся среди других каменных готических соборов. Все население Парижа не превышало 50 тысяч человек: на фоне огромных городов Востока – двухмиллионного Константинополя или миллионного Багдада – это была довольно скромная столица, которая к тому же нередко страдала от сильных наводнений и крестьянских бунтов. На правом берегу Сены располагались рынки и многочисленные бойкие ремесленные мастерские. На левом берегу было тише: здесь прямо к воде спускались виноградники, а на узких улочках между небольшими одноэтажными каменными домами сновали люди в монашеских одеяниях и молодежь. Здесь находился Парижский университет, прообраз будущей Сорбонны, а там, где впоследствии вырос студенческий Латинский квартал, стояла пара симпатичных готических соборов, куда парижане вечерами приходили на мессы. Проповеди после месс в те времена заменяли людям одновременно и клубы, и театр, и радио. Порой они длились по два-три часа, заканчиваясь затемно, а произносившие их священники были в числе самых известных людей города. С одним из таких священников мне предстояло встретиться.

Мне и моим спутникам пришлось долго ждать около входа в церковь, внутри которой толпилось множество людей. Проповедь и причастие закончились после восьми вечера, когда на весеннем парижском небе зажглись первые звезды. Выходя из церкви, священник (в отличие от своих коллег, которые могли еще долго потом стоять у входа, на улице, с улыбкой ведя неспешные душеспасительные беседы с прихожанами), казалось, ни на кого не обращал внимания. Лишь пару раз, не поднимая головы, он буркнул слова благодарности людям на улице, которые совали ему в ладони мелкие монеты – в те времена священнослужители жили только на получаемые после месс подаяния.

Это был высокий, крупный, грузный человек, в белом одеянии с темной накидкой и небольшой шапочкой на голове. Я знал, что ему было слегка за тридцать, но выглядел он гораздо старше – рыхлый, со свисающим над поясом животом, толстой шеей и почти лысый. Грузностью тела и неприветливостью манер он отличался еще с детства: в бытность студентом Кельнского университета, он получил от однокашников обидное прозвище «немой бык». Немым он, конечно, не был, но говорил медленно, нередко запинался и даже немного заикался. Риторика, один из главных университетских предметов того времени, давалась ему с трудом, да и вдохновенно читать длинные проповеди он научился лишь спустя многие годы. Вероятно, он страдал диабетом, хотя Средневековью о такой болезни известно не было, а сегодня у него наверняка диагностировали бы и расстройство аутистического спектра. На лекциях он обычно молча сидел за задней партой, тщательно конспектируя сказанное учителем и стараясь не отвлекаться на задиравших его соседей. Когда же наступало время экзаменов, и «немому быку» выпадала возможность пообщаться с преподавателями в спокойной беседе один на один, он обнаруживал такой уровень эрудиции и глубины мышления, что наступала их очередь терять дар речи. Один из преподавателей даже как-то сказал о нем: «когда этот бык подаст голос, его услышит весь мир».

Необычным было и то, что этот человек, всю жизнь отличавшийся крайней скромностью на грани застенчивости, родился в одной из самых богатых семей Италии. Родители уже в детстве приглашали заниматься с ним лучших частных учителей, и надеялись, что с годами Фома – так его звали – станет уважаемым феодалом, достойным наследником рода, владельцем замка и крупного поместья. Но тот неожиданно присоединился к ордену монахов-доминиканцев, который в то время был самым бедным из орденов. Его последователи в основном просили подаяние на улицах, и к ним относились немногим лучше, чем к бездомным бродягам. Родственники силой выкрали его из ордена и заточили у себя в поместье на два года, но Фома снова сбежал, спустившись ночью из окна по веревке – а при его комплекции это была весьма непростая задача. После этого происшествия семья отреклась от него навсегда. Среди доминиканцев Фома быстро добился авторитета благодаря выдающемуся уму, и его устроили на обучение в Кельн, на лучший курс теологии и философии, а затем сделали настоятелем в одной из церквей Парижа, что для монаха ордена считалось весьма почетно. Однако по меркам всей католической церкви Франция в те времена была провинцией, и в ее структуре священники оттуда – и тем более доминиканцы – стояли на одной из низших ступеней.

Прежде чем сообщить Фоме о цели визита, приславший меня начальник дал мне строгое указание вначале понаблюдать за ним в обычной жизни и по возможности побеседовать. Фома ступал тяжелыми шагами, время от времени останавливаясь, чтобы перевести дыхание, в сторону моста через Сену. Улица была крайне слабо освещена – лишь лунным светом и горевшими где-то вдали редкими тусклыми факелами. Мы следовали за ним почти в темноте, на расстоянии десятка шагов. Услышав нашу итальянскую речь, священник ускорил шаг насколько мог. Теперь он уже почти бежал, прихрамывая, тяжело дыша и немного пригнув голову. Нагнав его на мосту, мы окликнули его. Он резко обернулся. Его лицо исказила гримаса ярости и сильного испуга одновременно. Он хрипло проговорил:

– Что вам нужно? У меня нет денег. А если тронете меня, Господь покарает вас за это.

– Не бойтесь. Мы пришли ради беседы, а не ради того, чтобы причинить вам вред.

– Кто прислал вас ко мне? Неужто родственники решили-таки меня прикончить? Я ни в чем не виноват перед ними! Я не претендую ни на чье наследство. Оставьте меня…

– Я не знаком ни с кем из ваших родственников. У меня к вам совершенно иное дело. Но я не готов раскрыть его деталей прямо здесь, ночью, посреди улицы. Разговор сугубо личный, поэтому прошу последовать за нами.

Священник явно не верил мне, но понимал, что другого выбора нет, и угрюмо поплелся следом. Я еще днем присмотрел небольшую скромную харчевню, занимавшую крошечное, похожее на грот помещение, где было всего два стола, и оплатил там ужин на четверых с условием, что нам никто не помешает. Искомая улочка была темной и пустынной – в то время люди просыпались с рассветом и ложились спать почти сразу после заката. Хозяин харчевни оставил мне ключ, и, не без усилий справившись с тяжелым скрипучим замком, мы вошли внутрь. В помещении горели тусклые лампады, а на столах были расставлены грубые деревянные тарелки с едой, которая, тем не менее, выглядела аппетитно – порезанные свежие овощи, серый хлеб и зажаренный бок деревенского кабана.

Фома, увидев все это, наконец-то успокоился. Уличные разбойники или убийцы явно не стали бы совершать таких приготовлений. Присев за стол, я немного поухаживал за нашим гостем, поставил перед ним тарелки с приборами, а