Повести и рассказы - Павел Мухортов

Ткачук достал курсантский блокнот, нашел стихотворение, некогда написанное не ради забавы, взял лист бумаги и каллиграфическим почерком начал выводить:

ИСПОВЕДЬ

Ты знаешь, милая, я врал всю жизнь.

Как горько сознавать мне это!

Я врал друзьям, себе, тебе — любви,

Желая задавить росточек света.

Мне голос совести твердил: «Проснись!

Смахни дурман от лживой мести».

Но я ушел сознанием в тупик,

И честью стали узы мести.

Кто честь теряет только раз,

Кто отступает незаметно

Безволен в жизни — страха раб,

Утративший в мечтаньях детство.

Светлана, милая, не вздумай лгать,

Хоть движет мыслями благое намеренье,

На грани векового бытия

Тебе пообещает смерть презренье.

Презренье тех, кто духом не упал

Под натиском судьбы неподражатель,

Кто пал в борьбе за высший идеал,

А не погрязший в тине обыватель!

Геннадий вложил исписанный листок в конверт. Оделся и вышел на улицу.

После тщетных попыток раздобыть не столь уж ценное, но пользующиеся повышенным спросом часы, когда список адресов и телефонов иссяк, а в комиссионные магазины нужная марка не поступила, Ходанич поручил Генке начать их скупку на толчке:

— Поцарапанные, ненадежные — плевать! Будут они идти два года или два дня. А вот, — Ходанич протянул «Черного принца» и пачку денег, — подарок и аванс.

Хомяков скривил губы в иронической усмешке:

— По коэффициенту трудового участия мне бы тоже положено…

Но Ходанич обрушил на него такой поток ругательств, что Васська прикусил язык.

— Запомни, Чук, — настаивал Ходанич, — ищи именно эти часы. — Он вынул из коробки блестящий кубик. — Бери, но не потеряй. Финансы здесь, в целлофане, среди газет. — Он похлопал по «дипломату». — Хорошо бы нащупать партию. Сторговались бы. Ладно, кончаем гнилой базар. Тебе карты в руки…

В воскресенье, рано утром, надев «фирменную форму» — кожаную куртку, зеркальные очки, джинсы, пылившиеся в шкафу, потому что не предпочитал их, а признавал ушитые дудочкой книзу брюки, Генка отправился на толчок. В поисках рынка он потерял немало времени и пришел туда, когда торговля разгорелась вовсю.

Толчок представлял собой довольно любопытное, пестрое зрелище. Муравейник в заброшенном карьере с сотнями копошащихся точек. При других обстоятельствах Генка, наверно, так никогда бы не узнал о существовании людского муравейника, а вернее о чувствах людей, способных переживать, как некое бедствие отсутствие какой–нибудь модной, порой никчемной, но престижной и потому дефицитной вещицы.

Толчок бурлил. Люди бродили взад и вперед, по кругу и по диагоналям, спрашивали и отвечали, соглашались и ругались, спорили, кричали. Каждый что–то покупал; продавал или перепродавал, реже обменивался.

Генка пристраивался то к одному потоку, откуда его вскоре отбрасывало и прибивало к другому, но пока не встретил нужных продавцов. Разные люди наперебой предлагали что–то, расхваливали, объясняли что к чему, хватали за рукав, или, бесцеремонно осмотрев, высокомерно вздергивали подбородок, дескать, катись подальше, чем глаза пялить, или кичливо убирали товар, заботясь лишь о том, чтобы хваткий покупатель не попортил его неосторожным прикосновением.

Какая–то бойкая, разнаряженная женщина в старомодной шляпке, голосом из мультфильма, поминутно выкрикивала: — Кому, кому?! — и потрясала над головой шарфиками из желтой и голубой сетчатой паутинки. Милая девушка предлагала книги. У торчащего камня коренастый грубоватый дядька развернул переносную мини–студию звукозаписи. Ходовые кассеты, котирующиеся диски, и все — первый сорт!

Пользуясь случаем, Генка расспросил владельца о цене на модные диски и кассеты, получив исчерпывающую информацию: пользуются успехом записи групп «Скорпион», «Кисс», «Крокус», «Секс пистолз».

Вдруг ему повезло. Он набрел на общительного, осведомленного в часах парня, и через него, подвергшись дотошной проверке, связался с поставщиком гонконговских ходиков с музыкой. Трудно сказать, оттого ли, что Генка вдохновенно вжился в образ фарцовщика, или витавшее в здешних кругах имя Ходанича, произнесенное им, как бы между прочим, нейтрализовало отчужденность, но Генке поверили. Сделка состоялась.

Правда, вначале поставщик, за многолетнюю практику уверовавший в идею, что если кому–то что–то очень надо, то он согласится на любые условия, затребовал гораздо больше, чем Генка мог дать. Но Ткачук, помятуя заповедям Ходанича, решительно срезал цену до половины. Поспорили, поторговались и сошлись…

Генка сунул пакет. Поставщик придирчиво подсчитал его содержимое — сумма, видимо обрадовала его, и сухо сказав: «Пойдет», пожал Генке руку.

— Если понадобится еще что–то, разыщешь меня тем же путем.

— Навряд ли, — возразил Генка и защелкнул «дипломат» с опасным грузом. Пора было возвращаться.

Они разошлись в разные стороны.

— Жан?!

«Почудилось? Знакомые нотки» — и оттого ли, что Генка внушил себе, что знакомых на толчке не бывает, он не откликнулся на оклик. — «Кажется, это был голос Ирки… Но откуда ей быть здесь?!» Все–таки он разглядел в толпе девушку и, едва протиснувшись, потянул ее за рукав.

— Ты чего здесь?

— Приветик, Жан, — обрадовалась Ирка. — Вот уж кого кого, а тебя увидеть здесь не ожидала. Почему не заходишь? На Сергея обиделся.

— Иришка, столько вопросов, — преодолевая неловкость, оправдывался Генка. Честно говоря, времени нет.

— Не обманывай. Я знаю кто тебе звонит по вечерам.

— Ты не права. Но все равно, если даже права, прошу прощенья. А что Серега? Мне очень нужно ему кое–что объяснить.

— Оставь, Жан, — Ирка вдруг наклонила смущенное лицо, а потом, сбиваясь на каждом слове, затараторила со свойственной ей энергией. — Жан, солнышко, через четыре дня у нас с Сергеем свадьба. Если бы ты знал, недотепа, как я любила тебя все эти годы. Я не боюсь… Я скажу. Я завидовала Лене… Я хотела, чтобы у вас с ней ничего не получилось. Мне нет оправдания, — и, подхватив Генку под руку, повела за собой.

Что с ней творилось? Глаза отчаянно блестели, их лучи пронизывали, проникали до самого сердца Генки, а ему показалось, вдруг, что Ирка больна или что–то еще, не поддающееся истолкованию. Но нет, Ирка просто была искренна.

— А ты уехал и больше не вспомнил обо мне. Естественно, а я тебя по–прежнему любила. Но вернулся Сережа. Боже, как он изменился. Я жалела его и постепенно возвращала к гражданской жизни, поднимала его. И когда, казалось, что между нами все решено — танцуй, живи и радуйся — тут появился ты. И все чувства к тебе вспыхнули вновь. О… только не вини, пожалуйста, что говорю по–книжному. Это так, я не лгу. Человек может любить по–настоящему только раз. Но знай, что я любила и люблю тебя по–прежнему. Не смейся, не играй на чувствах. В наше время все так упростилось. Это было между нами, а вернее между мной и выдуманным Жаном, но ты должен был об этом узнать.

Генка ошарашенно смотрел на нее. Она отвела глаза.

Прошу тебя, не смотри так и … приходи на свадьбу.

Когда Генка опомнился, Ирка была уже далеко: ни окликнуть, ни догнать. Ясный день, зацепившись за минутную точку, парализованно затих. «Стоило мне сказать «да», и она, не колеблясь, порвала бы с Филином. Всего одно слово. Но это означало бы навеки потерять друга и сделать несчастной Ирину, потому что счастлива она будет только с Филином».

Что–то похожее на скрученный жгут больно повернулось в груди, зашевелилось с неуловимой быстротой, стало разматываться и давить, давить. Повинуясь какому–то противоречивому чувству, Генка вынул из кармана подарок Ходанича. «Черный принц» ласково молвил: «Пользуйся…» Генка щелкнул зажигалкой, прикурил и размахнувшись, запустил ее в груду камней.

Геннадий с нетерпением ждал ответа Светланы. И когда через день он с трепетным волнением вытащил письмо из ящика, то тут же распечатал его.

«Здравствуй, Гена! Не знаю, является ли твое письмо в некоторой мере ответом на мое, но пишу тебе немедленно. Гена, никогда, никогда не жалей, даже если хочешь помочь кому–то. Жалость только убивает те силы, которые еще остались в душе. Возможно эта теория относится исключительно ко мне. Больше будет пользы от помощи просто сухой, деловой, дружеской, даже мягкой, но только не жалкой, а тем более жалкой подачки.

Ты прочел мое письмо, так знай, писала я его не для того, чтобы… а для того, чтобы поднять занавес неизвестности. Ты думаешь, ветер жизни катит меня вниз. Но я довольна всей, что было со мной, и мое бывшее поведение послужило только спасением. Надо жить с веселой улыбкой на лице, потому что в жизни нам отмерено мало до остервенения! Примеры есть. И надо смотреть на нее проще. А на тысячи наших коллизий — абстрактно. Так интереснее жить, легче и не замечаешь мелочей, не размениваешься. Спасибо тебе за звонок, за то, что тебя волнует чья–то судьба, за стихотворение (ничего, что оно в исповедальной форме, даже я бы сказала в абстрактной, я всегда пыталась понять этот жанр, как в поэзии, так и в изобразительном искусстве).