Женственность. О роли женского начала в нравственной жизни человека - Я. А. Мильнер-Иринин

это ее качество глубоко мирного существа, так гармонирующее со всеми перечисленными, и вместе с ними, в единстве с ними, так характерное для того, что мы называем женственностью, прямо, органически и непосредственно связано с ее неискоренимым материнским чувством. Неискоренимая доброта женщины-матери вдохновила Ван Гога на создание одного из его шедевров «Колыбельная» (илл. 59). Это полотно тем более ценно для целей нашей книги, что оно не является только художественным вымыслом-обобщением, но представляет портрет реальной женщины и имеет подзаголовок, взятый в скобки, «Госпожа Рулен». Вы не видите на нем ни ребенка, ни даже колыбели (только плетеную ручку от нее). Но зато сколько любви к ребенку и выстраданной доброты к людям в усталом и задумчивом взоре женщины.

Очень трогательную картину о материнской любви написал А. А. Дейнека. Вы взгляда женщины не видите, так как он весь в ребенке, спящем на ее руках. Ребенок болен, так как лицо женщины выражает крайнюю озабоченность (илл. 60).

А теперь представьте себе, что переживает женщина-мать, когда она должна проводить на фронт еще и свою дочь добровольца. Теперь уж у нее и в самом деле никого не останется (дочь ушла в партизаны несколько месяцев спустя, как был взят в армию ее сын; еще раньше ушел в ополчение ее муж, отец ее двух детей). Как же она должна переживать уход своей дочери, которую ведь ничто не понуждает идти на фронт и жертвовать своею жизнью ради Родины, кроме ее собственной совести. Дочь непреклонна, несмотря на все увещевания и горючие слезы матери. Она – мать наша – хорошо понимает, что оказывая столь сильное давление на дочь, она поступается собственной совестью, тем более, что сама ведь в свое время участвовала в гражданской войне в ответ на знаменитый ленинский клич – призыв: «Социалистическое отечество в опасности». Теперь же, когда ему грозит такая же смертельная опасность, она не позволяет дочери выполнить свой долг, ссылается на молодость дочери, тогда как ей самой в памятный 1920 год едва исполнилось 16 лет. Конечно, в конце концов, не сумев сломить твердой непреклонности дочери, она крепко-крепко, быть может в последний раз, прижмет ее к своей изболевшейся груди и благословит на подвиг, но сейчас, в эту минуту, решительно не может совладать с собой и, испытывая стыд, чуть ли не на коленях умоляет дочь отвратить от нее, матери, нависшее над ней несчастье, отказаться от принятого решения, – до того не в состоянии противиться зову живущего в ней материнского инстинкта! Ее состояние можно сравнить разве с тем, как если бы из ее груди вырывали сердце. Нет, – это неизмеримо страшнее! – как если бы на ее глазах то же делали с ее дочерью…

Во всечеловечески прославленной «Сикстинской мадонне» Рафаэля как нельзя ярче воплощен страждущий образ материнства (илл. 61). Смысл этого образа раскрыт уже давно: жертвенно отдавая одной рукой свое дитя на высоконравственный подвиг, она другой крепко прижимает его к себе, не в силах с ним расстаться и обречь на смертные муки, с таким подвигом неизбежно связанные. Сколько материнской тревоги в этом всецело ушедшем в себя взоре!..

Это впечатление обреченности матери, ее обреченности на вековечные страдания, еще больше усиливается в нас, когда мы сопоставляем с ним впечатление от не менее знаменитой «Мадонны Бенуя» Леонардо да Винчи, в которой, напротив, воплощен образ счастливого материнства (илл. 62): на полотне изображено очень юное и очень милое женское существо, почти девочка, всё светящееся мягкой, удивительно непосредственной и безмятежной радостью, спокойной веселостью, контрастирующей с серьезным по-младенчески лицом сына; она вся ушла в игру со своим ребенком, никого и ничто не замечает, а мы, воспользовавшись этим, любуемся на нее, на весь ее изящный облик, тоже контрастирующий с некоторой, я бы сказал, чрезмерной, пухлостью тельца ее чада. Беспредельная и светлая радость материнства и воплощенная в ней беспредельная же и светлая любовь к жизни очень ярко показаны в художественной фотографии работы Кента Бертона «Жена с ребенком», напечатанной в специальном номере журнала «Америка» – «Фотоискусство крупным планом» (1971. Нояб. № 181). Художественная фотография, в отличие от других произведений искусства, имеет за собой, как это ясно каждому, неоспоримую силу документа (илл. 63).

Таковы материнские тревоги и материнские радости. И те и другие поистине безмерны.

А что должна была пережить моя сестра, та самая, что впервые сказала мне об ответном характере женской любви, – когда прежде чем убить ее саму, фашистские изверги обесчестили и убили на ее глазах ее двух дочерей – Мэри и Изольду – в самом расцвете их девичьей красы. Вы думаете, что она не приняла свою собственную смерть как настоящее спасительное избавление от еще более страшной и кровоточащей материнской муки?! Я очень хорошо помню, ибо был потрясен виденным, с каким чисто животным отчаянием и ожесточением она глухою полночью билась головой о стенку, когда воспаление в легких чуть было не унесло старшую из близнецов – Мэри – в могилу. Она вся в слезах и не своим голосом кричала: Бог, если ты существуешь на свете, спаси мою девочку, и я тебя больше никогда и ни о чем просить не буду!..

А ведь вы говорите, дорогой мой читатель, что не существует вовсе такой категории, как женственность, что есть просто человечность, и она одинакова как в мужчинах, так и в женщинах. Да, так оно, конечно, и есть: человечность есть человечность, но будучи равной самой себе, она отнюдь не равномерно распределена в мужчинах и женщинах. По моему глубокому убеждению, ее, как правило, неизмеримо больше в женщине, чем в мужчине, – именно вследствие бессмертного материнского чувства, передающегося от женщины к женщине с момента происхождения человека на Земле. Я не говорю уже о том, что самый идеал человечности не может не преломляться в женщине через призму ее особенном натуры, через призму особенностей этой натуры, особенностей вполне биологического происхождения и свойства, через призму ее естества, в свою очередь, разумеется, преломленного через призму ее же общественной и творчески-преобразовательной, нравственно-революционной природы как человека, этот идеал, повторяю, не может не воплотиться в том, что имеет название женственности.

Доброта

Женщина воспринимает принципы истинной человечности как свое кровное дело, ибо она растит в себе человека – как мать. Присущая ей от природы доброта абсолютно, понятно, не вяжется ни с какой жестокостью, ни с какой бесчеловечностью. Под добротой мы и будем понимать ту подпочву, на которой легче всего культивируются душевные качества, которые мы называем нравственными правилами и которые в своей совокупности образуют естественную психологическую почву для образования себя каждым отдельным человеком в духе