Женственность. О роли женского начала в нравственной жизни человека - Я. А. Мильнер-Иринин

ее самоё? А оттого стыд, дорогой мой читатель, что она женщина, и стыдливость ей присуща по природе. Эта стыдливость, как уже говорилось (в главе «Стыдливость») трансформируется в женщине-матери в чисто нравственную стыдливость, в данном случае, – за эгоистический оттенок того счастья, которое она испытывает с возвращением своего сына, тогда как ее соседка глубоко и непоправимо несчастна. Представьте себе на одну только секунду: в одной квартире ликование, пьют за здоровье, в другой же, соседской, – мрак кромешный и, очень может быть, тоже пьют – за упокой!.. И как же не испытывать стыда счастливым, когда столько несчастных на свете. А если один только несчастненький? Ежели же это стыд, то какой же он другой, как не жгучий? Может быть это ласкающий и нежащий сердце стыд?

Наша героиня, может быть и чисто интуитивно, руководствуется и в этом случае нравственным сознанием:

Счастье человека в точном и высоком значении этого слова есть одновременно и счастье каждого отдельного человека и счастье всего человечества в целом, ведь оно не в чем ином не состоит, как в свободной творчески-созидательной деятельности, направленной на осуществление добра. В такой нравственной деятельности одинаково состоит счастье человека и счастье всего человечества, поскольку счастье вообще, как таковое, понимается как полная реализация свободно-необходимой человеческой сущности.

Человек не может быть счастлив в одиночку. Не говоря уже о том, что он необходимо должен делиться своим счастьем, несчастье другого неизбежно будет омрачать его собственное счастье, в чем бы последнее ни полагали. Ему совестно будет этого своего счастья, до того чувство благодарности к себе подобному, чувство живой и неразрывной связи с себе подобными, имманентно заложено в самой сокровеннейшей общественной (нравственной) сущности человека. Тем более невозможно одиночное счастье (в противоположность одиночному заключению), если счастье полагается в истинном его значении – как деятельность, направленная на разрешение противоречия между бытием и долженствованием; ведь несчастье другого само составляет такое противоречие, разрешение которого – необходимая предпосылка истинного счастья самого «счастливого» человека.

Только человек, не образующий себя нравственно, может позволить себе чрезмерную радость по личному поводу, радость до самозабвения, до потери совести и чести, до потери чувства стыда – стыда от того, что в тот самый момент, когда он предается этой чрезмерной радости, где- нибудь в неимоверных муках погибает ребенок. А наша героиня отличается высокой нравственной чуткостью (интуицией), подсказывающей ей правильное поведение даже в том случае, когда она формально еще не изучала этики. Поэтому нет ничего удивительного в том, что она испытывает настоящий стыд, и жгучий стыд, перед своей несчастной соседкой. Она испытывает, кроме того, и стыд за людей, и стыд и гнев за взрослых людей и прежде всего за мужчин – тоже ее детей, тоже детей женщины-матери, – за то, что, считая себя мудрыми вершителями жизни, они позволяют себе покушаться на жизни рожденных с их участием детей. Ибо она уже давно свыклась с мыслью, что дети не ими, отцами, рождены, но рождены именно ею, женщиной-матерью. В ее голове не укладывается, как могут мужчины, если они и в самом деле родители, а не причастные к деторождению позволить себе такое средство разрешения межгосударственных споров, как кровопролитные захватнические войны.

Горькое обличение войны женщиною-матерью – сюжет трагедии Еврипида «Троянские женщины» («Троянки»). Это, пожалуй, самая мрачная не только из дошедших до нас трагедий Еврипида, но и во всей вообще античной трагедии. Это трагедия сплошных страданий, ибо ужас постигшего женщин бедствия вследствие расправы, учиненной над ними завоевателями, не поддается описанию и может быть по-настоящему оценен только нами, пережившими такую истребительную войну, какую еще не знала история человечества и в сравнении с которой троянская трагедия выглядит каплей в море. Один только наш советский народ потерял в этой войне более двадцать двух миллионов сынов и дочерей убитыми. И очень мудро поступил греческий кинорежиссер Микаэль Какоянис, экранизировавший трагедию Еврипида: только, пожалуй, искусству кино доступно художественное воплощение подобных безысходных страданий, охватывающих к тому же массы людей – мужчин и женщин, и в особенности, конечно, женщин, и в особенности же, конечно, женщин-матерей. Недаром именно в уста Гекубы, матери сраженного дотоле непобедимого Гектора, Еврипид влагает знаменитый ответ Солона Крезу, приводимый Геродотом в его «Истории», что вплоть до его смерти никого из людей нельзя признать счастливым, и недаром же в уста вдовы героя, невестки Гекубы Андромахи он влагает за душу хватающее прощание с обреченным на смерть своим и Гектора маленьким сыном, прощание, представляющее собою, по свидетельству историка греческой литературы, «одно из самых трогательных мест в древней трагедии». Уязвленное материнское чувство и поруганная материнская любовь – главный «глагол» этой трагедии, если назначение поэта и в том, чтобы «глаголом жечь сердце людей». Образ Гекубы – матери Гектора и бабушки его сына – центральный образ всей трагедии. «И своею любовью к дочерям и невестке, и своею ненавистью к Елене объединяет всех участниц трагедии престарелая Гекуба (в тексте – Гекаба. – Я. М.-И.). Ее прощание с детьми, с родной землей и охваченной пламенем пожара Троей глубоко захватывающим и идущим от сердца воплем замыкает эту трагедию сплошных страданий» (История греческой литературы. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1946. Т. I. С. 387).

Привожу выдержки из заметки «Классика, ожившая на экране» о фильме «Троянские женщины» (За рубежом. 1972. 1–6 янв. № I).

«Этот фильм начинается с клубов грязно-голубого дыма, сквозь который зритель видит пламя пожарищ, падающие массивные мраморные колонны, лица матерей, у которых отнимают детей. Слов нет; только вот эти тягостные сцены ужасов войны, яркое живописание агонии осажденного города. Застывшие черно-белые кадры расставлены, как восклицательные знаки.

Затем камера останавливается на траурно-черной фигуре. Это Гекуба…

Катарина Хелберн играет роль Гекубы, оплакивающей своих убитых сыновей и захваченных в плен дочерей… Она четко ведет монолог Гекубы, а ее черные одежды, так и кажется, вопиют о прахе мертвых… Хелберн потрясает, когда… говорит о “страшной музыке войны” или мягко отбирает факел у своей безумной дочери Кассандры…

Папас играет роль большеглазой, чувственной, язвительной Елены, которая толкает женщин Трои на убийственное падение…

В газетном интервью Ирена Папас сказала как-то, что “каждый может играть греческие трагедии, если захочет, но должен это делать и лицом и душой”. Ее лицо, так же как лицо Рейдгрев (в трагической роли вдовы Гектора Андромахи. – Я. М.-И.) и даваемые крупным планом вечно печальные лица хора троянок отражает существо фильма.

“Троянские женщины” Еврипида – глубоко театральная трагедия, – заключает автор свою заметку. – Тем более удивительно, что Какоянису удалось с потрясающей достоверностью дать ей новую жизнь на экране…»

Женщина – по природе мирное существо, как и существо изящное, нежное, стыдливое, любящее, и