Грешник - Сьерра Симоне

оттенка (девушка в магазине назвала его «морская волна»), великолепно оттеняет янтарно-коричневый цвет ее кожи и медный отблеск глаз. А еще подчеркивает то, как шифон скользит по телу, оставляя легкие поцелуи на идеальных изгибах плеч и каплевидной груди. Вдоль ее узкой талии, а затем по этой сладкой попке. Она – живое, ходячее искусство. И она моя.

«В течение следующих трех недель», – добавляет ненавистный голос в голове, и эта пустующая дыра в груди приносит почти физическую боль.

Я направляюсь прямо к Зенни, даже не утруждая себя встретиться глазами с людьми, которые здороваются, когда я прохожу мимо, а затем заключаю ее в свои объятия. И на мгновение боль ослабевает.

– Привет, – бормочу, уткнувшись носом в ее волосы.

– И тебе привет, – говорит она в ответ, улыбаясь. – Рада, что ты наконец-то смог присоединиться ко мне.

– Мне так жаль, – говорю я, все еще прижимаясь к Зенни. – Придурочный босс. Дурацкая встреча. Все мои мысли были заняты тобой в этом платье.

– Тебе нравится? – спрашивает она, внезапно застеснявшись.

Я отстраняюсь ровно настолько, чтобы посмотреть на нее, провести руками по талии, а затем снова притягиваю к себе, чтобы она почувствовала мое возбуждение.

– Ты охрененно выглядишь, словно сошла с картины. Как принцесса. Я не могу дождаться, когда мы вернемся домой и я смогу делать с тобой неподобающие принцессе вещи.

– Принцесса? Серьезно? – переспрашивает она, но я вижу, что ей приятны мои слова.

Я киваю, прижимаясь к ее животу, и подношу губы к ее уху.

– Из тех принцесс, которых принц нагибает над кроватью, чтобы задрать платье до талии, встать на колени сзади и поцеловать хорошенькую киску.

– Одни только обещания, – отвечает она, и голос срывается от нескрываемого возбуждения.

Я хочу сказать ей, что позже вечером не просто поцелую ее киску, а наконец дам ей то, чего она так сильно хочет, но тут Зенни отстраняется, и я понимаю, что звонит ее телефон.

Я раздраженно ворчу, когда она вытаскивает его из своей сумочки, потому что хочу снова прижаться к ней и шептать на ухо всякие непристойности. Но звонят из приюта с каким-то вопросом, и я понимаю, что ей нужно ускользнуть с вечеринки, чтобы ответить. Я незаметно привожу в порядок свое тело и нахожу выпивку, внезапно ощущая острое недовольство. Я как неприкаянный без нее, моей Зенни, и в голове снова шепчет этот ненавистный голос.

«Меньше трех недель. Меньше трех недель».

– Шон Белл! – раздается рядом неприятный голос, и я поворачиваюсь, стараясь быть вежливым, потому что этот человек не виноват в том, что он не Зенни и, следовательно, мне не интересен. – Сколько лет, сколько зим! Это Хейли, помнишь? А это София, Тодд, Кейтлин и Джереми. София, Шон раньше работал с Майком, до того, как Майк перешел в консалтинг.

И не успеваю я опомниться, как уже окружен толпой дебильных людей с их скучной болтовней.

Мы знакомимся, и, очевидно, я и правда раньше работал с Майком, хотя, если это тот Майк, о котором я думаю, Хейли нужно развестись и получить от него все, чего он стоит (в офисе мы привыкли называть его Кокаиновым Майком, пока один пьяный и абсолютно противозаконный вечер на скамейке в парке с эскортом не принес ему новое прозвище Майк-Двойная резинка).

Фу. Не могу поверить, что когда-то тусовался с этим парнем или кем-то подобным ему.

Почему я провожу свое время с этими людьми? Пробежав взглядом по группе, которая в данный момент треплется обо всем подряд, я вижу лишь высокомерные, эгоистичные лица, которые гогочут, как гуси, о своей особенной эгоцентричной жизни. И я чувствую ту же волну дискомфорта, которую испытывал ранее с Валдманом, но на этот раз она намного выше.

Мне это не нравится, и осознание подобно левиафану, кружащему вокруг моего плота. Мне не нравятся эти люди, мне не нравится эта жизнь.

Об этом страшно подумать, потому что все эти годы после окончания колледжа я работал, чтобы оказаться здесь. Работал ради денег, вечеринок и шумных и в то же время отвратительных вечеров с такими парнями, как Майк-Двойная резинка. Я думал, что хочу именно этого, считал, что это делает меня сильным, насмехался над теми, кто был слишком слаб, чтобы видеть мир таким, каков он есть на самом деле, – аквариумом с разъяренными угрями. Но сейчас я хочу выбраться из этого аквариума и оказаться подальше от этих угрей.

Я хочу то, что есть у Зенни, и у Тайлера, и у моей мамы, и у всех остальных окружающих меня хороших людей. И хочу не иметь ничего общего с говнюками.

Пока я все это обдумываю, разговоры ненадолго затихают, и я понимаю, что все в этой компании смотрят на меня. Ну, на самом деле не на меня, а на кого-то за моей спиной. Краем глаза замечаю шифон цвета морской волны и корону из роскошных завитков и поворачиваюсь, готовясь притянуть Зенни к себе и еще ненадолго прижаться к ней носом. Или, может, я просто возьму ее за руку и отведу обратно к машине, потому что сейчас я даже не могу вспомнить, почему идея с благотворительным вечером вообще показалась мне хорошей. Ее родители – известные фигуры в обществе Канзас-Сити, и, несомненно, за свою жизнь Зенни побывала на многих подобных мероприятиях, этим ее не удивить. А мне здесь ужасно скучно, и это была глупая идея.

Ага. Я принял решение. Я возьму ее изящную руку, переплету наши пальцы, и мы вернемся к моей машине, а потом поедем домой, и я позволю ей завладеть моим телом так, как она жаждала все это время.

Успеваю только потянуться к Зенни и взять ее за руку, как София (или Хейли, я не уверен) небрежно говорит:

– Я выпью еще бокал шампанского.

Воцаряется тишина, и я совершенно теряюсь в догадках, какого черта София (или Хейли) говорит нам это, а затем она добавляет:

– А хотя принесите два. И можете забрать этот. – Она протягивает пустой бокал из-под шампанского в пустоту, как будто ожидает, что кто-нибудь возьмет его.

Как будто она ожидает, что Зенни заберет его.

Я чувствую, как напрягается рука Зенни, и мир, кажется, замедляется, когда я начинаю понимать абсурдность того, что говорит София или Хейли, потому что, конечно же, Зенни не собирается брать бокал, конечно же, она здесь не работает – очевидно ведь, что она одета как гостья. И, несомненно, я знаю ее, потому что мы, мать твою, держимся за руки. А затем все становится еще хуже,