Грешник - Сьерра Симоне

и, боже мой, уже не только София или Хейли ведет себя глупо (разумеется, она тоже полная дура), и начинается полная задница…

– Нет-нет, – перебивает один из парней. – Это дочь Джереми Айверсона.

Раздается оглушительный хор «Ах, да!», после чего становится ясно, что она дочь доктора Айверсона, и также очевидно, что никто не знает ее имени, но она, несомненно, «его дочь, и все они любят доктора Айверсона и достопочтенную Летицию Айверсон, и все ли помнят тот раз, когда судья Айверсон простил Хейли штраф за неправильную парковку?» Потому что Хейли это помнит. Хейли не забыла.

Они говорят о Зенни так, словно ее здесь вообще нет, и рядом со мной раздается тихий стон – тогда я понимаю, что слишком сильно сжимаю ее руку. Я легонько касаюсь ее плеча своим в знак извинения, а затем поворачиваюсь обратно к этому стаду баранов, готовый разорвать их на части.

И это желание возрастает как раз в тот момент, когда София или Хейли выдает очередную гадость, которая станет для нее последней.

– А, так вы здесь гостья! – говорит она, протягивая руку, чтобы игриво похлопать Зенни по плечу. – Надо было что-нибудь сказать!

– Убери свои руки, черт возьми, – говорю я на удивление спокойным голосом, учитывая ситуацию. Потому что до меня наконец-то доходит, что тут происходит, и я не просто зол, не просто в ярости – это совсем иное. Я полон библейского негодования, и, подобно Иегове, который обнаружил, что сыны Израилевы поклоняются чужим богам, я собираюсь покарать этих ублюдков, наслать на них чуму и наблюдать, как язвы, пожары и голод заживо пожирают их тела.

И саранча. Я нашлю на них саранчу.

– Э-э-э, что? – София-Хейли нервно смеется, думая, что, конечно же, ослышалась. Ага, как же.

– Я сказал, – повторяю я снова голосом, который, как мне кажется, снисходительно спокоен, учитывая обстоятельства, – убери свои гребаные руки от моей девушки. И никогда, мать твою, больше не смей намекать, что ей где-то не место.

За моими словами следует гробовое молчание, и я слегка расправляю плечи, чувствуя себя немного лучше, хотя все еще очень раздражен, а затем София-Хейли смеется.

– О боже мой, Шон! Ты такой забавный! – И ее друзья, эти блеющие недоделанные идиоты смеются вместе с ней, а я совсем сбит с толку.

Если только…

Если только они считают, что я шучу, пытаясь их одурачить, потому что для них это более логично, чем мое требование не оскорблять девушку, держащую меня за руку. Девушку, которая случайно оказалась чернокожей.

И это… короче, мне хочется рвать и метать.

Черт возьми, если бы вы спросили меня еще сегодня утром, что такое расизм, я бы дал вам ответ, куда включил бы оскорбления, отдельные сиденья в автобусах и бросание камней. Я бы сказал, что лично никогда не сталкивался с расизмом, и мог бы даже сказать что-нибудь о том, как мы живем в мире, свободном от расовых предпочтений, где расизма больше нет.

И самое невероятное в том, что, основываясь на одних словах, можно было бы доказать, что все в порядке, что это всего лишь досадное недоразумение. Но это не так. Потому что я был рядом и услышал едва уловимую снисходительность в тоне этой женщины, услышал всего лишь в нескольких небрежных словах множество предположений, которые она сделала о Зенни. Опасность заключается в том, насколько ловко и тактично она действовала. И как бы вы ни старались уловить этот намек, он пытается трансформироваться, изменить форму, спрятаться у всех на виду.

А знаете, что самое дерьмовое во всем этом? Какая-то отвратительная, почти инстинктивная часть меня хочет извиниться за Софию-Хейли, хочет оправдать или защитить ее, и как только я понимаю, чем этот порыв на самом деле является, во мне вздымается волна отвращения к самому себе.

Я открываю рот, чтобы еще что-нибудь сказать, чтобы поставить этих людей на место, но, прежде чем успеваю вымолвить еще хоть слово, Зенни одаривает всех улыбкой и оттаскивает меня прочь.

– Дико извиняюсь, но мне нужно переговорить с Шоном, секундочку.

И не успеваю опомниться, как оказываюсь в каком-то огромном коридоре снаружи банкетного зала, за каким-то цветком, где не могу никого изувечить. Зенни еще ничего не сказала, а я уже смотрю на двери банкетного зала. Но я потерплю и позволю ей рассказать мне все свои срочные новости, а потом вернусь туда и поубиваю их всех, а затем втопчу их трупы в паркетный пол, пока он не станет достаточно ровным, чтобы мы с Зенни могли на нем станцевать.

«И тогда я успокоюсь, – решаю я. – Как только начну вальсировать на их трупах».

– Перестань вести себя как мудак, – говорит Зенни, что для меня совершенно неожиданно. К тому же за последнюю неделю я практически сжился с этим словом – «мудак», фиксируя его в памяти как стоп-слово, как сигнал отступить.

Поэтому отрываю взгляд от двери банкетного зала и сосредотачиваюсь на моей прекрасной малышке Зенни, которая сейчас выглядит так, будто одновременно испытывает злость, изумление, раздражение и… возможно, жалость?

Делаю глубокий вдох, пытаясь обуздать свою ярость, потому что она направлена не на Зенни, и я не хочу, чтобы она хоть на секунду в этом усомнилась.

– Зенни, они говорили…

– Я знаю.

– Они вели себя так, будто ты…

– Шон, я знаю. Знаю.

Но как она может говорить мне, что знает, и при этом вести себя так, будто не хочет обварить кипятком всех в этом проклятом зале торжеств?

– Зенни, они себя вели так, потому что ты… – И тут я запинаюсь, потому что все еще очень зол, и эта голая правда подобна рою шершней во рту. – Потому что…

– Потому что я чернокожая, – договаривает она. – Они предположили, что я работаю на мероприятии, раз я чернокожая. Они увидели меня, чернокожую женщину, в «своем», как они считают, пространстве, и для них было логично решить, что я – обслуживающий персонал.

– Но… это дерьмово, – возражаю я.

– Знаю.

– С чего бы чернокожей женщине не присутствовать здесь? Почему ты скорее официантка, чем одна из гостей?

– Шон, я знаю. Тебе не надо говорить мне об этом.

– И то, что они приняли тебя как свою только после того, как поняли, кем является твой отец! – Я киплю от злости, сейчас уже едва слушая ее, потому что с головой ушел в свой гнев. – Это же еще хуже, типа, «О, теперь все в порядке, потому что мы проверили твоих родителей, и они соответствуют нашим стандартам!»

– Шон, – говорит Зенни, поднимая руку. В ее голосе впервые