Дикая охота короля Стаха - Владимир Семёнович Короткевич

гривы, тина летела из-под копыт, и звезда го­рела над головами коней.

Ближе! Ближе! Расстояние между Дуботолком и бешеными конями уменьшалось. В отчаянии он свер­нул с тропы, но обезумевшие кони свернули тоже.

Крик, исполненный смертного ужаса, долетел до нас:

— Спасите! О, король Стах!..

В тот же миг ноги его с маху вскочили в бездну, а кони настигли его и начали проваливаться. Первый дрыгант смял его копытами, вдавил глубже в воню­чую топь и заржал. Заклокотала, заговорила трясина.

— Король Стах! — долетело до нас.

Потом что-то огромное заворочалось в глубине, глотая воду. Потом кони и человек исчезли, и только большие пузыри зашипели на поверхности.

Как свеча, пылал дворец последнего «рыцаря» бе­лорусской земли, рыцаря ночных разбоев и волчьего солнца. Мужики в вывернутых тулупах и с вилами в руках стояли вокруг дома, залитые красным тре­вожным светом.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Я явился домой грязный, усталый и, когда сто­рож отворил мне дверь, сразу пошел к себе. Нако­нец все было кончено, наконец раздавили чугунную дикую силу. Я был так измучен, что, запалив свечу, едва не уснул на кровати, наполовину стянув один сапог. А когда я лег, все поплыло перед моими гла­зами: болота, пламя над домом Дуботолка, мерный стук копыт, всадники, ужасные крики, лицо Рыгора, опускающего тяжелые вилы-тройчатки. И лишь потом тяжелый сон свалился на меня, вдавил голову в подушку, как конь только что копытом голову Ду­ботолка. Даже во сне я жил событиями ночи: бежал, стрелял, скакал — и чувствовал сам, что ноги мои двигаются, бегут во сне.

Странным было мое пробуждение, хотя и нельзя было назвать пробуждением мое состояние. Еще во сне я чувствовал, как что-то тяжелое, весьма недо­брое творится вокруг, как в комнате густеет тень ка­кой-то несказанной, последней беды. Будто кто-то сидел у меня на ногах, так налились они тяжестью. Я открыл глаза и увидел смерть под руку со смеющимся Дуботолком. И я понимал, что они во сне, и что глаза я открыл во сне, и что беда по-прежнему живет в этой комнате, двигается, что она все приближается и приближается.

Балдахин нависал, плыл на меня, давил, и ки­сточка его висела прямо перед моими глазами. Сердце безумно колотилось. Я чувствовал, что неизвестное идет на меня, что его тяжелые шаги звучат по пере­ходам. И я ощущал, что я был слаб, беспомощен, что вся моя сила сейчас напрасна, что какое-то глупое страшилище сейчас схватит меня, или даже не меня, а ее, и хрустнут тонкие, слабые ее косточки. А я буду только смотреть. Я вертел головою и мычал, не в си­лах отделаться от кошмарного, тяжелого сна.

И вдруг пламя свечи потянулось к потолку, стало чахнуть, чахнуть, исчезать и погасло наконец, обесси­левшее борьбою с тьмой.

Я глянул на дверь — она была полуотворена. Снова тяжелый кошмар. Луна расплескала свет по стенам комнаты, положила квадраты на полу, голубым тума­ном курился в лучах дымок от погасшей свечи.

Я застонал, не имея сил шевельнуться. И вдруг увидел два больших бессмысленных глаза, смотрев­ших на меня из-за занавески. Я качнул головою: лицо женщины смотрело на меня. И еще если бы глаза ее смотрели, а то они уставились куда-то за меня, будто видели меня насквозь и в то же время не за­мечали.

Потом неизвестное существо поплыло от меня. Я смотрел на нее, на Голубую Женщину Болотных Ялин, и волосы невольно вставали дыбом на моей голове, хотя я и не знал, явь это или сон, сон моего обесси­левшего тела. Это была она, женщина с портрета, по­хожая на Надею Яновскую и в то же время совсем не­похожая: более длинное лицо, спокойное, как смерть, совсем не то выражение на нем, фигура более высокая и сильная. И глаза смотрели мертво и проникновенно, глубокие, как омут.

Голубая Женщина плыла. Вот она в своем чудесном голубом наряде, блистающем переливчатыми вол­нами под туманным светом луны, выплыла на сере­дину комнаты, протянула руки, шаря ими в воздухе.

Я чувствовал, что окончательно проснулся, что ноги мои скованы, что дивный призрак двинулся ко мне, протягивает свои руки.

«Что произошло с хозяйкой, может, она мертва сейчас, недаром ведь неописуемый ужас охватил мое естество только что, во сне?»

Эта мысль придала мне силы. Я сбросил ногами одеяло, подготовился к нападению и, когда она под­плыла ближе, схватил ее прямо за протянутые руки. Одна моя рука, сторонясь пальцев, попала в какой-то флер, другая сильно схватила за что-то невыразимо тонкое, слабое и теплое.

Сильно рванув ее на себя, я услышал крик и понял сущность явления, когда увидел, как гримаса ужаса опять легла на ее лицо, как в глазах, будто пробуж­денных ото сна, появился осмысленный огонек, вы­ражение боли, тревоги и еще чего-то, что бывает в глазах собаки, ожидающей удара. Голубая Женщина затрепетала в моих руках, не способная от неожидан­ности сказать ни слова, а потом судорожное рыдание вырвалось из ее губ.

И сходство, новое сходство этого существа с Надеей Яновской было такое сильное, что я вне себя крикнул:

— Надея Романовна, успокойтесь! Что вы, где вы?!

Она и слова не могла сказать. Потом ужас напол­нил ее зрачки.

— А! — вскрикнула она коротко и испуганно за­трясла отрицательно головой.

Пробужденная от сомнамбулического сна, она еще ничего не понимала, лишь ужас наполнял ее малень­кое, дрожащее, как котенок, сердце. И неизведанный ужас наполнил и меня тоже, так как я знал, что от такого внезапного испуга люди часто сходили с ума или оставались немыми.

Я не знал, что я делаю, как мне спасать ее от этого, и стал покрывать поцелуями ее пахучие длинные во­лосы, испуганно дрожащие веки, холодные руки.

— Надея Романовна! Надея Романовна, дорогая, любимая! Милая, теплая, нежная! Ласточка моя! Не бойся, не дрожи, я тут, я с тобою, я уничтожил короля Стаха ради тебя! Никто уже не нарушит твое доброе, ласковое, золотое спокойствие!

Медленно, очень медленно возвращалось к ней со­знание. Опять открылись глаза. И я постепенно прекратил целовать ее, хотя это было тяжелее смерти.

— Что это? Что за комната? Почему я тут? — про­шептали губы.

Я все еще держал ее в объятиях, тонюсенькую тро­стинку, без которой я, сильный, сразу сломаюсь, я держал ее, так как знал: оставь — и она упадет.

А в глазах ее между тем плеснулся ужас, смешан­ный с такими чертенятами, что я пожалел, зачем я пробудил ее от этого.

— Надея Романовна! Успокойтесь, пожалуйста! Не надо больше, все-все будет хорошо, светло