Годы в огне - Марк Гроссман

— Как поступят красные — еще неведомо. А как поступаете вы — я вижу.

Крепс усмехнулся.

— Я в полном замешательстве, княжна.

— То есть?

— Зачем вы пришли к нам? Читать нотации?

— Отнюдь.

— Зачем же?

— Мой долг — нанести врагу как можно больший урон.

— Тогда позвольте полюбопытствовать: кто ваш враг?

— Болтуны и демагоги — раньше всего.

— Вы забываетесь, Юлия Борисовна. И я не тот человек, какого можно третировать.

— Помилуйте, Иван Иванович, — забеспокоилась Урусова, — я совсем не имела в виду вас.

— Кого же?

— Демагогов и болтунов. Надеюсь, вы не относите себя к их числу?

Крепс не успел ответить на вопрос.

Дверь открылась, и два солдата втащили арестованного в кабинет. Ноги Черемянина волочились по ковру, и княжне казалось: по красному ворсу тянется черно-красная полоса крови.

Вельчинский вошел через минуту, укрылся в дальний от Урусовой угол и переминался с ноги на ногу.

— Вспомнил? — спросил Крепс Черемянина. — Иль беспамятлив, что кукушка? Так я подскажу.

Подследственный молчал.

Штабс-капитан достал из стола папку, раскрыл ее, сказал вяло:

— Вот протоколы допросов. Все преступники признали свою вину. Ты видишь, мы все знаем. И оттого, что назовешь имена, ничего не изменится.

Арестованный безмолвствовал, уронив голову на грудь. Внезапно он спросил, не меняя позы:

— Кто признался? Фамилии?

— Тимофей Кузнецов, Михаил Шабалин, Андрей Марченков. — Кивнул солдатам. — Посадите на стул. Господин Черемянин будет отвечать.

Убедившись, что его распоряжение выполнено, штабс-капитан позволил себе небольшую речь. В ней он сообщил арестанту, что подвалы контрразведки находятся по соседству с адом, что здесь пытают каленым железом, ломают пальцы, срывают ногти и прочее, прочее, прочее.

Черемянин сказал хрипло:

— Не тратьте времени зря. Это известно всем.

Он облизал сухие губы.

— Не поймав птицу — теребишь, господин штабс-капитан. Никто ничего не сказал.

Крепс поднялся со стула, подошел к Черемянину и вдруг с огромной силой ударил его кулаком в лицо.

Арестант отлетел в угол, и на его почерневших губах появилась кровь.

Он поглядел невидящим и ненавидящим взглядом на своего палача, прохрипел с трудом:

— Наши придут — вдвадорога заплатишь, падла…

— Унесите, — распорядился Крепс и повернулся к Вельчинскому. — Заставляете меня, Николай Николаевич, выполнять вашу работу. Не хотите ли сменить штаб Западной на боевые линии войны? — Даже не делая вид, что собирается услышать ответ, заключил желчно: — Вы свободны. Как всегда.

Лишь только дверь за Вельчинским закрылась, Крепс уселся напротив Юлии Борисовны, ожесточенно потер руки носовым платком, осведомился:

— Вы еще не раздумали служить у нас, княжна?

— Нет.

— Вы мне начинаете нравиться.

— Это небольшая победа. Но я польщена.

— Я уже, кажется, научился не обижаться на вас.

— Гм… надеюсь, еще многому научитесь от меня.

— Вы имеете в виду нахальство?

— Нет. У вас собственного хоть отбавляй.

— Право, вы славная бабенка, Урусова. Жаль, что на дворе не тринадцатый год и княжеский титул ровно ничего не значит. Впрочем, один бог знает, чем кончится потасовка. Может статься, ветер и вернется на круги своя.

— А я-то думаю: отчего такая учтивость!

Вот так, то злобясь, то, пожалуй, даже одобрительно поглядывая друг на друга, перебрасывались они фразами и с опозданием заметили, как резко, от толчка, открылась дверь.

В комнату вкатился, отдуваясь, похлопывая себя по бедрам, толстый, усатый низкорослый офицер, упал в кресло напротив княжны, закричал басом, который никак нельзя было предполагать в его рыхлом теле:

— Княжна Юлия! Боже мой! Как выросла! Похорошела-то как!

Вскочил с кресла, обнял Урусову, послюнявил ей лоб губами, вымолвил с искренним огорчением:

— Бедный, бедный князь Борис! Погибнуть в сорок лет! За что!

Он приложил платок к глазам, потер им сухие веки, пробасил:

— И матушка ваша преставилась? Ах, какое несчастье! Какое несчастье!

Говоря все это, он протянул княжне ее медальон, затем сообщил, что вместо справки, выданной в Совдепии, Юлии напишут вполне форменную бумагу и в заключение заявил, что удочеряет Урусову, это его долг, он не может оставить дитя своего друга без поддержки и даже просто без средств существования.

Княжна улыбнулась Гримилову (его нетрудно было угадать в этом круглом, как луковица, человеке), и ее глаза заблестели.

— Благодарю вас, Павел Прокопьевич, — сказала она, в свою очередь доставая платок. — Однако — как же моя просьба?

— Просьба? Какая просьба? Ах, служба! Позвольте обрадовать: вы станете вести у нас делопроизводство, если, разумеется, эта конторская работа не будет вас тяготить.

Гримилов не поленился сам отправиться к госпоже Крымовой, обнаружил в приемной Вельчинского, и, поручив его заботам новую сотрудницу отделения, вернулся к Крепсу.

— Бедная, бедная Юля, — бормотал он, присаживаясь к столу, — я знал ее вот такой (он чуть раздвинул руки, показывая, какой он ее знал) и вот теперь — удочеряю.

— Вы это уже говорили, Павел Прокопьевич, — с досадой отвечал Крепс. — Но вы уверены, что это — княжна?

Гримилов усмехнулся.

— Право, работа в отделении ожесточила вас, Иван Иваныч. Нет, понимаю: в нашем деле не обойтись без подозрений. Но мне-то вы верите или нет!

Крепс хранил молчание и хмуро косился на Гримилова. Павел Прокопьевич, не услышав ответа, спросил:

— Узнали, как устроилась госпожа Урусова?

— Да. Дом купца Кривошеева. Флигель во дворе.

Добавил со вздохом:

— Установлено негласное наблюдение за домом. Если все хорошо, то…

— Не надо. Вы, право, несносны, Иван Иванович.

— Слушаюсь. Хотя…

— Нет, вы положительно… Снять наблюдение.

— Как вам угодно.

— Ну, вот и хорошо. Как подвигаются стрелочники? Говорят?

— Нет. Правду выбиваем по слову.

— Да, именно — «выбивать». Эта красная компания стрелочников и кухаркиных детей полагает, что от нас можно отделаться молчанием, пустяками, ссылками на свою плохую память. Помогите им вспомнить все, что нам важно знать. Постарайтесь, пожалуйста. Я на вас весьма надеюсь, весьма, Иван Иваныч.

ГЛАВА 16

ФЛИГЕЛЬ В ГЛУБИНЕ ДВОРА

На исходе месяца Филипп Егорович сообщил Дионисию, что его зовет к себе хозяйка.

Лебединский поспешил в комнату, где у них был самый первый разговор с Верой Львовной, и она предложила ему сесть на уже знакомое место.

Кривошеева была оживлена, чувствовалось, что у нее хорошая новость и она радуется ей.

— Ну, вот, голубчик, все устроилось наилучшим образом, — говорила она, и ее яркие ореховые глаза лучились добротой. — Работать станете у Нила Евграфовича, жалованье вам положат приличное, а жить можете, как и раньше, здесь, вместе с Филиппом. Все-таки экономия, не правда ли?

Она тут же написала записку директору библиотеки Н. Е. Стадницкому, отдала ее Дионисию, объяснила, как найти необходимый дом, и велела отправляться немедля.

Библиотека находилась в пяти минутах хода от особняка Кривошеевых, на той же Уфимской, и Лебединский уже вскоре беседовал с директором в его маленьком кабинете.

Стадницкий оказался легкий почти невесомый на взгляд старичок в пенсне, за которым жили, против всякого ожидания, энергичные голубые глаза.

По первым же фразам библиотекаря легко было понять, что он белорус, впрочем, отменно знающий русский язык. А может статься, старик — русский, но долго жил где-нибудь в Гомеле либо Мозыре. Обычно, как вскоре заметил Дионисий, Нил Евграфович переходил на западную речь, когда волновался, или надо было привычно выразить мысль, или решительно возразить. Чаще всего он смешивал оба языка.

Представляясь молодому человеку, Стадницкий стал почему-то говорить о своем единственном сыне. Из слов старика выходило, что Петр Нилович (все они жили тогда в Минске) завершил образование в духовной семинарии, на чем настояла мать. Но молодой человек вскоре совершенно раскаялся в выборе и поступил на службу в «Минский листок». Газету редактировал гимназический приятель Нила Евграфовича — Василий Михайлович Щеглятьев.

Старший Стадницкий в ту пору служил в Минской публичной библиотеке.

В 1912 году Петр, по уговору с Щеглятьевым, отправился на Урал, надеясь снабдить редакцию очерками о природе и промышленности далекого края. Однако домой больше не вернулся.

Сообщение об этом было «як снег на галаву́», и старикам пришлось в канун мировой войны перебираться в Челябинск, поближе к чаду.

Объяснять, что произошло, Стадницкий не стал, а обратился к служебным темам.