Годы в огне - Марк Гроссман

Лебединский вскоре вернулся, передал брошюру студенту. И все рабочие покинули библиотеку.

Орловский возвратил «Указатель» через два дня, сообщил, что сделал выписки, и они пригодятся. Он ни словом не обмолвился о том, что держал в руках запрещенный список.

Поставив книгу на полку и вернувшись к столу, Лебединский сказал, улыбаясь:

— Я не смог вам в свое время сказать «спасибо» и благодарю теперь.

— Что? — не понял Орловский. — Какое «спасибо»?

— За хлеб и сало. Там, на Южной площади.

Студент в упор посмотрел на библиотекаря и внезапно рассмеялся. Глаза его светились лукавством, даже удовольствием, но ответил он вполне серьезно:

— На вику́, як на довгий ниви, всього трапляеться: и кукиль, и пшениця…

— Братичок… — совсем повеселел Лебединский.

Они расстались, испытывая друг к другу явную симпатию, хотя оба были малословны и осторожны.

Лебединский уже закрывал ставни дома, готовясь уходить, когда читальню навестил человек в пиджаке с чужого плеча, как показалось Дионисию.

У него была перевязана щека, и он то и дело трогал повязку — возможно, тревожила зубная боль.

Вошедший сел за стол, рядом с входной дверью, и стал неспешно листать газеты.

Время от времени он поднимал голову, прислушивался и, щурясь, глядел на библиотекаря.

Минуло четверть часа, и Лебединский подошел к незнакомцу, предупредить, что читальня закроется.

Выслушав уведомление, странный посетитель поднялся со стула, сообщил совсем тихо:

— Не задержу… Здравствуй, Дионисий…

Лебединский пристально взглянул на человека и весело присвистнул: перед ним стоял электротехник киевского снарядного завода Василий Киселев. До войны они жили по соседству, на Подоле. Киселев, как знал Лебединский, комиссарил на гражданской войне, был свой человек, и эта встреча вдали от родных мест несказанно обрадовала Дионисия.

— Господи… Василий… Вот так сюрприз!

Немного успокоившись, попросил:

— Подожди на улице. Я скоро.

Закрыв парадное и проводив Нила Евграфовича до поворота, вернулся к скамье, где ждал товарищ.

Вместе они прошли к Миассу, и Лебединский, едва присев на берегу реки, поторопил:

— Да говори же, Христа ради. Как попал сюда? Что делаешь?

— Живу помаленьку.

Дионисий ухмыльнулся, вздохнул.

— Ладно, давай я о собственной эпопее скажу. Не перемалчиваться же нам!

Киселев слушал рассказ внимательно, не перебивал, не задавал вопросов, но глаза его ощупывали лицо Лебединского, как пальцы слепого.

Когда Дионисий умолк, Киселев спросил:

— Михаил Забудский? Аким Приходько? Максим Гребенюк? Тебе что-нибудь говорят эти фамилии?

Дионисий кивнул:

— Да. Люди нашего продотряда. Но в чем дело?

— Извини. Мне следует торопиться. В воскресенье я навещу тебя к концу работы. Не смущайся, коли приду не один.

Ночью Лебединскому не спалось, его угнетала обида, и он огорченно вздыхал и ворочался на кровати. Киселев не верил ему, это было ясно, как божий день, — вот так одноверец и земляк! Однако тут же старался оправдать товарища — сейчас глухое, опасное время, и лишь глупцы рискуют головой без всякого резона. Но обида снова туманила голову: «Я же ему все выложил, как есть, без опаски!»

Василий, действительно, явился в воскресенье к закрытию библиотеки. С ним никого не было. Они, как и в прошлый раз, прошли вместе к реке и сели на скамеечку. Миасс в сумерках катил стылые воды, река должна была вот-вот замереть от морозов.

— Я еще раз встретился с Гребенюком и Приходько. Они говорят о тебе, как о верном человеке. Рад за тебя, Дионисий.

Лебединский пожал плечами.

— Если можешь, — пожалуйста, без загадок. Я, право, устал от них.

— Не обижайся. Ты же знаешь, что сейчас творится в Челябе.

— Где твой товарищ?

— Подойдет.

В самом деле вскоре появилась расплывчатая в сумерках фигура. Лебединский, казалось, даже не удивился, когда бесшумно приблизившийся человек остановился у скамьи, пожал протянутые руки и весело представился:

— Орловский.

Дионисий рассмеялся:

— Ах, это опять вы, отец-благодетель.

— Поговорим о деле, — поторопил Киселев.

Беседа, как показалось Дионисию, больше смахивала на допрос, в лучшем случае — на опрос, и ее трудно было счесть дружеским разговором по душам.

Киселев и Орловский хотели знать, не устал ли товарищ от тревог времени, готов ли сменить спокойное жилье и работу на нечто безвестное и мало удобное, сумеет и захочет ли повиноваться приказу? И так далее, в том же весьма вежливом и сдержанно-суховатом стиле.

Невзирая на обиду, Лебединский отвечал согласием на вопросы и сам ничего не спрашивал.

Все вскоре попрощались и разошлись тут же, на берегу Миасса. И Дионисий с грустью подумал, что ему опять ничего не сказали о его, Лебединского, участии в общем деле.

* * *

Получив первое библиотечное жалованье, Дионисий отправился на Болотную улицу, в дом богатея Колбина. Там, на отшибе двора, в глиняной развалюшке, жил первый челябинский друг Дионисия — Данила Морошкин.

Было воскресенье.

Библиотекарь постучал в малое окно домика, и почти тотчас мальчик выскочил наружу.

Увидев прилично одетого господина, он озадаченно наморщил носишко и вдруг догадался, что перед ним Дионисий Емельянович, которого он так ждал и которого почти что любит.

Морошкин весело ахнул и кинулся к Лебединскому, оживленно крича: «Мама, мама, погляди-ка, кто к нам пришел!»

— Погоди, — остановил его Дионисий, — возьми сначала вот это.

И он передал мальчику узелок, в котором были скопленные продукты и немного денег.

Затем они вместе вошли в жилье. Внутри его были ужасающая нищета и теснота, и у Лебединского защемило сердце, будто он вошел в свое детство в далеком селе Кривое Озеро.

Заметив взгляды взрослого, мальчик сказал негромко:

— Бедность нас, и правда, в клюку гнет. Некорыстно живем. А вот при Советской власти…

Он спохватился, взглянул с испугом на посетителя.

— Не бойся меня, Даня, я тоже так думаю.

Но мальчик не рискнул продолжать опасный разговор и лишь вздохнул:

— Дырой дыру не заткнешь.

Но тут же, однако, добавил с жесткой уверенностью:

— Ничо, придет солнце и к нашим окошечкам…

Мать Данилы, еще молодая женщина, уже покореженная нищетой, и две жилички заволновались, не зная, куда посадить гостя и как его встречать.

Дионисию предложили чаю, и он сказал, что с удовольствием выпьет стакан, а то и два, коли кипяток крутой.

Данила не утерпел, развязал узелок, увидел сахар, соль, кулечек с какой-то крупой, несколько копченых рыбок. Все это богатство разложил на столе и лишь тогда обнаружил деньги.

Брови его сошлись к переносице, он несколько мгновений разглядывал керенки, царские и колчаковские ассигнации — и решительно подвинул их по столу к Лебединскому.

— Я эти деньги не заробил, дядя Денис.

Мать жалобно поглядела на сына — «Что же ты творишь, сынок!», но Данила сделал вид, что не заметил укора.

— Это — твои, — утвердительно кивнул гость. — Давеча госпожу Хухареву встретил, велела передать. Очень довольна работой.

Данила, ухмыляясь, покачал головой, но, вновь увидев горький взгляд матери, проворчал:

— Возьми, мам. Это тебе, тетке Дарье и бабушке.

Все женщины домика закивали головами, а хозяйка бросилась на кухоньку, прижимая деньги к груди. Вскоре вернулась с чайником и налила гостю в единственную, кажется, чашку неведомой желтой жидкости. Похоже, это был морковный чай, но Дионисий пил его с видимой охотой, чтобы показать добрым женщинам, что вполне доволен.

Данина мать, стесняясь, видно, так внезапно свалившихся на нее денег, но не в силах отказаться от них, говорила печально:

— Полгода в нужде колотимся. Стиркой лишь и кормлюсь. Да много ли от нее толку?

Вскоре Лебединский попросил разрешения погулять с мальчиком, женщина согласно кивнула головой, вздохнула, глядя в сторону.

— Вот видите, дожился сыночек: штаны одни, а рубах еще меньше.

— Ничего, мама, — постарался успокоить ее Данила, — зиму перегорюем, а там легче станет.

Взрослый и мальчик тотчас отправились на Уфимскую улицу, купили семечек и сели на скамеечку погрызть их.

Данила внезапно взял Дионисия Емельяновича за руку, погладил ее, сказал убежденно:

— Я непременно те деньги отработаю, дядя Денис. Я ж все понимаю.

— Бач, який найшовся розумець… — покосился на мальчишку Лебединский. — Хоч горохом об стину, а вин усе свое.

— Ну, ладно, ладно… — дернул Морошкин Лебединского за рукав. — Просто я вам тогда что-нибудь хорошее сделаю.

— Оце ладно! — не стал возражать взрослый.

Покончив с семечками, поднялись, и Дионисий купил у хромого старичка все сорта папирос, какие у того были, — «Аду», «Сафо», «Дядю Костю», «Darling». Он давно уже не курил такой благодати.