Годы в огне - Марк Гроссман

Кинулись староста и десятский искать Ненилу Наумовну, ну прежде всего — куда же? — в жи́ло ее, в избу.

Увидел их Филька в оконце и упреждает старушку: за тобой-де бегут, варнаки, прячься, бабаня!

Та глянула над занавеской — испужалась сильно, и куда-куда — в погреб! А там, в углу-то да в сумерках, большуща кадушка с кислым молоком.

Ненила Наумовна и села от боясти в кадку да еще нахлобушкой закрылась.

Староста и десятский обегали все уголки, в погреб, понятно, сунулись, а в кадушку-то взглянуть не хватило толку.

И что ведь, миленькие, — спаслась!

Все весело посмеялись, представив себе, как старушка провела помещика и его старательных слуг.

Вскоре Вера Львовна сообщила, что у нее немного кружится голова.

Нил Евграфович сказал, что ему тоже пора домой — идти учиться старости, и мужчины удалились вслед за девушками.

Некоторое время оставшиеся молчали, но Антонида Платоновна сказала, что надо еще повеселиться — время есть.

Теперь была очередь петь старикам, и Филипп Егорович предложил Прасковье Ивановне — пусть начинает, а он, Кожемякин, подтянет ей.

Лебединский тотчас положил себе на колени гитару, чтобы помочь их песне, коли знакомый мотив, а нет, так и сочинить музыку на ходу.

Старая женщина запела совсем неожиданно низким, хриплым голосом, и уже на второй фразе песню подхватил Филипп Егорович, а Дионисий стал подбирать мотив, это ему удалось, и вот так, втроем, они повели песню, совсем мало подходящую к Новому году.

Не кукушечка в темной ноченьке раскуковалася,Это я, несчастная, разгоревалася,Ранним утром слезами умывалася,Да какое горе случилося:Потеряла милого я детинушку,Я сыночка-кормильца, кровинушку.Призакрыл ты, мой светик, очи ясные…

Антонида Платоновна смотрела с неудовольствием на стариков, все пыталась сказать замечание, наверно, упрекнуть, что песня непраздничная, но Лебединский подавал ей знаки глазами — «не мешайте!» — и горничная молчала.

А старики пели.

А придет-то весна, весна красная —Не работать тебе в чистом полюшке,Не пахать тебе свою пашенку,И не жать-собирать рожь высокую.Как растили тебя, мы надеялисьНа тебя, сокол ясный, наш помощничек.Потеряли тебя мы, надеждушка,Дорогого свово мы кормилица.На кого старикам нам положиться,На кого нам теперь понадеяться?Кто призрит-то за нами да при старости,Кто приветит нас словом ласковым?

По всему виделось, что Зайцева еле сдерживает слезы и не случайность горькая песня в неподходящую для того ночь торжества. Это чувствовал, замечалось, и «Филин», ибо вздрагивали руки старика, сложенные на коленях.

Не поведал ты нам свои думушки,И не дал нам совета ты, детинушка,Не промолвил нам ты словечушко,Как мы жить-то будем при старости…

Наконец старики умолкли. Прасковья Ивановна уронила голову на руки и заплакала. Плечи ее сотрясались от рыданий, а на тревожные вопросы окружающих она ничего не отвечала.

Но вот все же прервала плач и, сбиваясь, утирая глаза концом черной вязаной шали, открыла себя.

В сентябре минувшего восемнадцатого года ее сына, Ивана Ивановича Зайцева, мобилизовали в белую армию и определили в первую роту 41-го Уральского пехотного полка, расквартированного в Красных казармах города. Иван Иванович, машинист одного из Челябинских депо, не имел сочувствия ни к чехам, ни к белым. Кроме того, он был человек крайне прямой и горячий, что часто портило ему жизнь, однако возвышало в глазах рабочих. Зайцев пытался уклониться от мобилизации, но его силой доставили в казармы, за Миасс.

Иногда бывший машинист скрывался от муштры и навещал жену, малых детей и мать. Но в первых числах ноября всякая связь порвалась, и никто не знал, что случилось и куда подевался Иван.

День назад к ней, Зайцевой, явился писарь второго батальона того же 41-го пехотного полка Дмитрий Иосифович Пигин и, взяв со старухи слово, что она ничего никому не скажет, раскрыл ужасную тайну.

Ваня, который, как она уже поминала, был справедлив и горяч, поспорил с белым добровольцем, унтер-офицером восьмой роты Виноградовым. Сей последний отважился лгать солдатам, что красные все сплошь — банда, мародеры, насильники и прочее в том же духе. А он, Зайцев, отозвался так: если бы эти «насильники» ударили, скажем, своего бойца по лицу, то им не сдобровать, а он, Виноградов, хлещет солдат по мордам — и никто ему слова поперек.

Унтер-офицер рассвирепел и ударил рядового Зайцева, то есть ее сына, в лицо. Тогда Иван хватил его ответно, сорвал с офицеришки погоны и кинул в канаву.

Виноградов тотчас бросился к начальству, из штаба выбежали офицеры, вызвали по тревоге комендантский взвод. Первой роте было приказано построиться на плацу. Когда взводы замерли по команде «Смирно!», батальонный подвел к ним унтера Виноградова, и тот, не колеблясь, ткнул пальцем в грудь Зайцева.

К этому сроку на плацу сгрудились остальные роты полка, любопытствуя, чем все кончится.

Батальонный велел Зайцеву выйти из строя и спросил его, злобясь и багровея:

— Это ты, мерзавец, сорвал погоны? Отвечай, красная сволочь!

Зайцев посмотрел на офицера, прищурясь, сказал медленно:

— Это ты, ваше благородие, белая сволочь…

— Что?! — задохнулся батальонный и захрипел, точно его душили: — На сук его! К стенке!

Комендантский взвод скрутил Зайцеву руки за спиной и потащил к забору казармы. Полк глухо заволновался.

— Ваше благородие, — обратился к батальонному писарь Пигин. — Оно, конечно, солдат виновен, но ведь смертью не мстят!

Кто-то крикнул из строя:

— Ты за это богу отчет отдашь, злодей!

— Молчать! — огрызнулся офицер. — Тут вам не Совдепия, негодяи!

Батальонный приказал комендантскому взводу зарядить винтовки и поднять их для расстрела.

Тогда рядовой той же первой роты Маликов крикнул офицеру:

— Благодари бога — патронов нет! А то бы…

— Взять! — захрипел батальонный, и Маликова тоже поволокли к каменной стене, связали руки.

Маликов и Зайцев закричали:

— Долой офицерье! Да здравствует Советская власть!

И в этот миг раздался залп, и ее сыночек Ванечка Зайцев, а также благородный его защитник, рядовой Маликов, облились кровью и упали навзничь.

Тогда все офицеры, сколько их было, схватили у солдат винтовки и стали прикладами бить мертвых, топтать их ногами и кричать, как звери.

Тот же комендантский взвод принес рогожи, убитых затащили на них и поволокли за казармы, где и бросили в подвернувшуюся на глаза яму.

Полк сбился в кучу, раздавались крики: «Сколько терпеть!», «В штыки их!», но Пигин успел предупредить солдат, что казармы уже окружены чехами и без патронов с ними не совладать.

Батальоны смирились, однако обжигали начальство злобою сотен глаз. В ту пору на плац прибыл полковник, снова велел построить первую роту и рассчитаться. Каждого десятого вывели из строя и увели, никто не знает куда.

Вчера же, узнав о несчастье, Прасковья Ивановна и Ванина вдова кинулись в казармы, слезно умоляли полковника разрешить им взять Ивана Ивановича из ямы и похоронить на кладбище с крестом. Но офицер отказал, пояснив, что Зайцев[44] — враг отечеству и христопродавец.

Совершенно неожиданно для всех в разговор вмешалась Антонида. Она заметила, что красные — тоже вовсе не ангелы, а, напротив, умеют убивать очень даже искусно. И тоже заплакала, сказав, что у нее недавно в Карабаше застрелили сестру, безобидную торговку самогоном. Да мало ли что еще вытворяют эти красные!

Она не поленилась сбегать в свою комнатку и принесла оттуда газету «Власть Народа», отпечатанную двадцать шестого июля 1918 года. На второй странице газеты Дионисий прочел вслух крупный заголовок:

КОШМАРНЫЕ ЗВЕРСТВА В УФАЛЕЕ

В статейке рассказывалось о том, что творилось в городе при власти большевиков, которую, слава богу, удалось с помощью братьев чехов и словаков уничтожить навсегда.

Текст гласил:

«Контрибуция накладывалась без всякого стеснения и соображения с платежеспособностью граждан. Или внеси десять тысяч р. или тебя завтра же разстреляем! У бедняков часто не находилось требуемой суммы и только отзывчивость и денежная помощь более состоятельных граждан спасала бедняка от разстрела!»

Лебединский дочитал сенсацию до конца, усмехнулся, заглянул на первую страницу. Там значилось:

ВЛАСТЬ НАРОДА

«Российская Федеративная демократическая республика

Общественно-политическая и литературная газета