Годы в огне - Марк Гроссман

Она шаталась вместе с моряками по набережным и Невскому, горланила залихватские частушки, придуманные улицей.

И все же Поэме фатально не везло. Во время одного из грабежей на вещевых складах туда примчалась питерская ЧК, и волосатого анархиста ночью и без почестей свезли на погост. На память вдове остался браунинг без патронов, подаренный матросом накануне.

Она недолго оплакивала потерю, так как близко сошлась с казачьим офицером, мечтавшим прорваться на юг, в части белой гвардии. В ту пору в Одессу, Новороссийск и Севастополь вошли военные корабли Антанты, прибывали транспорты с войсками и оружием под английскими, французскими, польскими, греческими, сербскими флагами, и казак полагал: это начало конца Советской власти.

Граббе вышла за него замуж, а так как офицеру было некогда, их «не поп венчал, а черт спутал», что, впрочем, никак не отразилось на самочувствии Эммы.

Молодожены довольно скоро добрались до моря, а в самой Одессе казак вдруг исчез, даже не оставив записки со словами прощания.

Она пожаловалась на судьбу какому-то торговцу, и тот не преминул подбодрить столичную путешественницу.

— Это еще не вечер, мадмуазель, — сказал одессит. — У вас все, мадам, впереди.

И он посоветовал Граббе добраться к Махно, который тоже считает, что анархия — мать порядка, и путешественница, ругаясь сразу на двух языках, потащилась куда-то к Екатеринославу.

Наткнувшись под Мирославкой на конников в поддевках и шинелях, сочинительница без обиняков заявила, что добирается к ним, и тотчас залезла на заводного конька. Ей ничего не обещали, но взяли с собой.

* * *

Прошло несколько дней. Поэма Граббе быстро освоилась в «Повстанце» и с величайшим наслаждением печатала там свои стишки, прославляющие раскрепощение трудящихся масс от ига власти во всех его проявлениях.

Майданник пытался было напомнить Поэме, что именно он, Антипод, привез ее к Махно, но Граббе уже сошлась с беглым деникинским офицером, который скрывал, разумеется, что он офицер.

Деникинца звали Иеремия Чубатый, он скептически относился к махновцам, но пока ничего лучшего не было.

Увидев в первую же ночь на груди и животе Граббе фривольные картинки, Чубатый вспылил, даже покричал, но вскоре махнул рукой:

«Не жениться мне на ней, право».

Поэма металась из одного полка в другой, писала в рифму о братишках и даже сочинила стихи о самом Махно. Узнав от земляков Нестора, что он в детстве малярничал, а став старше, «працював» в литейке гуляйпольского завода сельскохозяйственных машин, она опубликовала десяток куплетов об узнике «Бутырок». Ее заметили, и она стала заводить полезные знакомства с земляками батьки. В числе приятелей вскоре оказались начальник связи Полено, штабисты Бурдыга и Белаш, ротные Иван Лепетечко, Гусарь, Лесовик, Пахарь, командир полка имени командующего — Коробко. Граббе возвращалась из отрядов с разной снедью и барахлом, и деникинец не без основания косился на свою походную жену. Случалось, Поэма навещала Мишку Левчика и сообщала ему, что именно брешут люди.

Однажды Полено поволок ее в земскую больницу, где лежали вповалку раненые и тифозные повстанцы, и потребовал, чтобы «письме́нниця» вмешалась в этот бордель. Граббе ужаснулась грязи и вони лазарета и пообещала, что непременно сочинит о сем желчные куплеты.

Больные сказали, что «вирш писати не треба», ибо все необходимое они исполнили сами. Один из выздоравливающих передал Поэме замусоленную бумажку, на которой химическим карандашом вкривь и вкось было нацарапано следующее:

Эх, в земской больницеРаненые плачут —Там их кормят хорошо,Еще лучше лечат.Командиры-молодцыС артистками гуляют,А повстанцам выходитьВ город запрещают.А сестрички-молодицыВино распивают,Зато раненые всеСильно унывают.

Стишки были крайне скверные («много хуже моих»), но Граббе взяла их с собой — ей льстила слава «письменници» и защитницы «нещасных братов».

Однако Аршинов-Марин, которому она притащила куплеты, объяснил, что «в данный момент напечатать произведение не представляется возможным, хотя оно и обладает некоторыми художественными достоинствами».

Как-то к Граббе попал весьма красноречивый документ Махно, касающийся хозяйства, и она поняла, что красные недолго станут терпеть Нестора.

На бланке значилось:

«К ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИКАМ!

В целях скорейшего восстановления нормального железнодорожного движения в освобождаемом нами районе предлагаю тт. железнодорожным рабочим и служащим энергично организоваться и наладить самим движение, устанавливая для вознаграждения за свой труд достаточную плату с пассажиров и грузов…»

Иеремия Чубатый, оставаясь по ночам с Эммой, зудел безостановочно:

— Надо бежать из этого вертепа, дура! В Сибирь. К Колчаку. Он один — сила против красных.

— Надоело все, — хмурилась сожительница. — Хоть на край света, лишь бы тихо.

Восьмого декабря Чубатый вместе с Граббе бежал на северо-восток, поближе к Сибири. Он надеялся добраться до Челябинска, где в контрразведке Западной армии генерала Ханжина надежно служил его однокашник по Павловскому училищу.

В конце декабря 1918 года Чубатый, после долгих толков выписав пропуск, вошел вместе с Эммой в кабинет штабс-капитана Ивана Ивановича Крепса.

ГЛАВА 15

КНЯЖНА ЮЛИЯ

Штаб Западной армии генерал-лейтенанта Ханжина помещался в номерах Дядина на Скобелевской улице. Это был огромный мрачноватый дом, и в его бесконечные коридоры выходило великое множество дверей.

В самом дальнем углу, в полуподвальных лабиринтах, располагалось контрразведывательное отделение штаба.

Поручик Вельчинский, неся под мышкой папку, на обложке которой было оттиснуто золотом «К докладу», открыл одну из дверей и, с весьма озабоченным видом войдя в приемную, где за пишущей машиной сидела миловидная девушка, поклонился.

— Шеф у себя, Верочка?

— Капитан в отъезде, вы это хорошо знаете, — не поднимая глаз от «ундервуда», отозвалась Верочка, и поручик ощутил в ее ответе явный холодок. Он ухмыльнулся, пожал плечами и сказал почти весело: «Гм… гм… Весьма сожалею… Весьма… Простите, госпожа Крымова».

И медленно покинул приемную.

Он вполне понимал, почему гневается Верочка, и эта явная ревность даже нравилась офицеру.

Две недели назад, подходя к штабу, поручик заметил неподалеку от главного входа бедно одетую барышню. Она внимательно, даже пристально наблюдала за всем, что творилось на улице.

Вельчинский, считавший себя в душе Пинкертоном, сдвинул брови, соображая, что бы это могло значить, и отошел за один из тополей, росших здесь в изобилии.

Барышня то прохаживалась и поглядывала на сновавших мимо офицеров, то останавливалась у парадного крыльца. Она не обращала никакого внимания на часового, вонзавшего в нее подозрительные и злые взгляды. Однако солдат не знал, должен ли он окликнуть эту девчонку, или пусть себе ходит, не его дело.

Поручик приблизился к часовому, спросил, сухо и важно кивая головой в сторону незнакомки:

— И давно она тут толчется, братец?

— Да так что цельный час, вашбродь, — отозвался солдат, хмуря брови. — Ходит и ходит, как заведенная.

— Ага… гм… гм… — важно пробормотал Вельчинский. — Так я и думал, братец… Именно…

Он подергал полы своей новой шинели, убирая возможные складки, неведомо для чего потрогал в кармане пистолет и, ощутив чрезвычайный прилив сил, решительно направился к барышне.

Он окинул ее профессиональным взглядом разведчика (как учил господин капитан Гримилов-Новицкий) и тотчас определил, что это крестьянка, или, может статься, горничная, или, в лучшем случае, мещанка небольшого достатка. На барышне была дешевая шубейка, под которой замечалось платье из ситца, сильно помятое, правда, чистенькое. Вельчинский сделал заключение, что незнакомка недавно стирала свои туалеты, но не имела возможности погладить их. Следовательно, она не местная жительница, а приезжий человек.

На ее ногах темнели солдатские башмаки и теплые грубошерстные чулки, а в руке покоился узелок, в котором нетрудно было угадать запасное белье и, может быть, кусок хлеба с луковицей.

Вельчинский прошел мимо незнакомки, резко повернулся, спросил в упор:

— Кто? Зачем? Чья?

Барышня подняла на поручика недоумевающие, однако спокойные глаза, сказала, пожимая плечами:

— Вы о чем-то спросили? Пэрмэтэ́-муа́ дё мё прэзантэ́…[34]

Офицер оторопело взглянул барышне в лицо и мгновенно ощутил сильное сердцебиение: ему в глаза глядели синие бездонные очи, над которыми вознеслись дуги черных соболиных бровей. Вельчинский внезапно для самого себя щелкнул каблуками, бросил пальцы к виску, сказал сразу высохшими губами: