Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

машину загрузили постельным бельем для завоза его прямо в Управление.

Когда покончили с делами, присели в комнате на матрацах и наскоро перекусили бутербродами с консервами.

Майор Рисс распорядился:

– Итак, браток Кашин, ты за старшего останешься – вместе с Усовым. Все охраняйте аккуратно. Завтра-послезавтра пришлю транспорт.

– Не влюбляйтесь в здешних девочек, – съязвил несдержанный Сторошук.

И двое усталых славян, оставшихся при таком добре, которым была доверху завалена комната, кое-как устроились на покой в полутьме. Подсвечивая себе фонариком карманным.

Поутру Антон долез до окна, заглянул в него. Внизу, во дворе, длинными рядами вытянулись деревянные сарайчики с решетками; в них и возле них прыгали худые с провалившимися боками, разномастные кролики; множество их – дохлых – валялось вокруг. То было, вероятно, брошенное кроличное хозяйство. Удручающее зрелище!

– Что ж, махнем опять на трофейный склад, Назар Никитыч? – спросил Антон, только они позавтракали. – Хотя бы, может, свечей раздобудем. Побыстрей…

– Пойдем, хоть оглядимся в городе, – согласился солдат Усов, конюх. – И винтовку с собой возьму.

Еще было пустынно на городской улице при слабом морозце с завивавшимся снегом с крыш зданий и заборов. Около же самого дома приветливо поздоровалась с Антоном и Усовым моложавая полька, жившая на третьем этаже.

Ворота, что вели на складскую территорию, были уже закрыты. На толстой цепи. Так что подошедшим к ним армейцам, пришлось перелезть через высокую чугунную ограду. Однако и нужный им барак был уже на замке. Никакого персонала не было видно. Снег припорашивал уйму немецких тупорылых легковушек, уткнувшихся между построек, последствие окружения нашими войсками здешнего немецкого гарнизона. И здесь, в четырехэтажке с нарами в комнатах-казармах все было брошено вповалку три дня назад: каски, шинели, мундиры с крестами, противогазы, белье, банки с консервами. Пахло застойным воздухом, гнилью, дустом.

А на складе же, куда напарники затем проникли – через окно, – хранились многие вещи, даже ярко-красные фашистские знамена с черной свастикой и еще гора портретов Гитлера в рамках под стеклом.

Антон и Назар, как квартиранты, первоначально рассчитывали на короткий срок пребывания у хозяев-поляков; присутствие чужих, посторонних в доме хозяев всегда нежелательно. Однако все сложилось иначе. В отношениях с ними. Хозяин – степенный мужчина и его дочь Лада казались словно потерянными от происходящих событий и нисколько не тяготились пока присутствием гостей – русских военных; даже напротив: искренно с самого начала тянулись к ним с общением. И между ними завязывался разговор, как бы разряжавший обстановку.

Лада куталась в темный шерстяной шарф (в квартире выстыло) и зябко поеживалась. Она, будто безучастная ко всему, не могла быть успокоенной, общительной; в ее настороженных серых глазах все время дрожал какой-то нерв – они то лихорадочно вспыхивали светом, то тускнели, гасли. Будто чувства в ней сжимались и прятались куда-то глубже. Недостать их. Поймав ее взгляд, Антон вставал со стула из-за массивного дубового стола; он расхаживал по кабинету, поглядывал на серевшую по-за окнами застывшую Вислу и осторожно – незапальчиво рассуждал о скорой возможности окончания войны и страданий. О наступлении западных союзников. И Лада с видимым удивлением, слушая, следила за ним.

XIX

Они, разноязычные люди, понимали друг друга с помощью жестов и похожих иных слов и вовсе без слов – по интонации в голосе и выражению на лице. Пан Броневский, как он назвался, постоянно опекал вниманием дочь – оберегал ее спокойствие. И это гости видели, учитывали и осознавали само собой. Оберегали спокойствие в доме. В подробности не вдавались. Вели себя потише. Так понятно: у всех была общая судьба.

Но раз Назар, бывший хлебородом, зашивая свои порванные рукавички, озабоченно сказал:

– Сегодня же зима с летом встречаются. Аксинья – полухлебница. Скоту надо еще половину корма. А много ль его запасли одни бабы? Нынче они без помощи маются в тылу, землю бьют. Мужички-то на фронтах дерутся, падают; головы свои кладут, как твой батька. И бабы не все их дождутся, ох-хо-хо! – И, повздыхав так, напел строчки песни, которую некогда напевал отец Антона: «Ты добычи не дождешься, черный ворон, я не твой…»

Тут послышались из-за двери прерывистые звуки, похожие на кашель. Антон, привстав с матраца, приоткрыл дверь – за ней-то, утыкаясь в коридорную стену, всхлипывала Лада, а в кабинете виновато – беспомощно застыл – стоял ее отец – Броневский. От неожиданности Антон застыл перед ними. Потом, спохватившись, стал успокаивать Ладу. Она вполоборота взглянула на него, не мигая, мокрыми глазами и, всхлипнув еще, быстро ушла к себе в спальню. И было слышно, как плакала там. Да, слезы всегда наготове стояли у нее в глазах; ее пугало решительно все: чьи-нибудь шаги и голоса, звонки или стук в дверь. Ей мерещилось что-то ужасное. Возможно, и потому, что фронт еще качался северней в разборках и что здесь покамест была пугающая пустота, как ничейная полоса, и было ничего не слышно.

– Nie woino, nie moge. – шептала она с мокрыми глазами, и, хотя ничего страшного уже не происходило, плакала нервно, расстроенная, что печалило всех.

На следующий день она смущенно позвала Антона и сунула ему в ладонь некий подарок:

– Prosze! – И легким шагом ушла обратно к себе.

Это были леденцы в обертке с немецкой маркировкой – дар ее. Слова благодарности: «Дзенькую, панна!» замерли у него на губах; он не успел их высказать ей – так стушевался от ее милого внимания к нему.

Ему вспомнился эпизод из фильма «Жди меня», виденный им вместе с польскими девчонками в сосновом бору Белостока, – тот эпизод, в котором героиня потерянно сидит на диване, поджав под себя ноги, с думами о любимом фронтовом летчике. Именно на нее Лада походила чем-то внешне. Это ему казалось.

И пан Броневский позже также преподнес курильщику Усову несколько сигарет. У поляков – добрые сердца.

Прошло три дня. За вещами и посланцами никто не приезжал. Связи никакой не было.

Вдруг в квартиру позвонил кто-то. Пан Броневский открыл дверь, и в коридор ввалился какой-то пьяный сержант. Чудак и сам не разобрал, зачем и куда забрел; он стоял, ничего не спрашивая, только лупал глазами на всех. И только когда армейцы Усов и Кашин стали выпроваживать его вон, добродушно забормотал, говоря, что ищет своих друзей. Отчего Лада вновь расстроилась и расплакалась. И Антон опять успокаивал, говорил ей:

– Ну, видите, пани, ничего же не случилось.

Пани согласно кивала сквозь слезы.

Антон испытывал чувство, не похожее на обычную влюбленность, хотя для него стало необъяснимой потребностью видеть ее счастливое лицо, ее глаза, знать, что и она тоже замечает