Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

и говорю тебе: а давай-ка вместе мы закатимся туда после войны, а? Постараюсь там разыскать свою Симу, – может быть, жива она. Хочу увидеть ее сейчас.

И Антон уже мечтал под влиянием его рассказа: ему виделась то Альбина, придуманная им, то шумная Одесса, то счастливый его теперешний спутник – в кепочке, в рубашке белой.

XVI

Короткий зимний день угасал, когда по накатанному, желтоватому от множества следов шин, шоссе они въехали в просторное нетронутое зимнее польское село с садами, амбарами, калитками, крылечками, заборами и возвысившимся, как водилось в здешних местах, костелом. Они этому немало поразились: чаще попадались везде разбитые города и села. Здесь и даже Пехлера, сержанта, было не узнать: весь распухший от теплой одежды, в полушубке и в валенках, он, начальственно распорядительный и подвижный, вдруг перехватил их на повороте дороги и немедля определил на окраину села, к одному зажиточному пану, если судить по большому двору с домом, обнесенному еще забором в несколько сот метров…

Пехлер вскочил на подножку, и автомашина доехала, завернула к указанному дому.

Казалось, довольный решительно всем на свете хозяин-поляк, еще не старый, хорошо и ладно одетый, вышел к ним с дорогой сигарой во рту; понимающе и дружелюбно выслушав военного квартирмейстера, завел их ко двору и отвел им для ночевки какую-то полутемную хозяйственную пристройку со сложенной в ней посредине плитой; устоявшиеся в помещении запахи свидетельствовало о том, что оно предназначалось, очевидно, для варки пищи домашнему скоту, который еще наверняка сохранился у хозяина. И дрова во дворе валялись.

Печки вместе с трубами можно было сложить под навес. Это – на час работы.

– Ладно, поживей благоустраивайтесь. – И Пехлер, потоптавшись на месте, исчез.

Провозившись с разгрузкой трехтонки значительно больше предполагаемого часа, Антон и Матвей, измученные и проголодавшиеся, так как не ели полный день, затопили плиту, чтобы сварить чего-нибудь и нагреть помещение. У них была мука, выданная в счет сухого пайка, но спечь оладьи было не на чем. Что же делать? Обратиться опять к хозяину? Но тут внезапно дверь открылась и возникла на пороге остроглазая молоденькая светлоликая паненка в темной шали. Слабый желтовато-теплый свет от двух зажженных плошек падал на красивое продолговатое лицо девушки с продолговатым разрезом глаз, и она, как видение, окруженное сумрачной вечерней синевой, свежая с мороза, с тайным любопытством разглядывала русских солдат. И тихо-строго поздоровалась. Антон ответил так же, точно загипнотизированный. Потом спохватился, пригласил ее зайти и попросил у нее какую-нибудь сковородку.

– Паненка, только испечем оладьи и вернем в сохранности, – разговорился он. И еще горячими оладьями вас угостим. Чи можно? Правда, приходите в гости к нам? Добже? Добже? Ну як?

Он не расслышал, что она сказала ему в ответ, так увлеченно приглашая ее. Тут же она нажала на дверь, спустилась со ступеньки на снег, оглядываясь на гостей с веселым нетерпением, и густая синева поглотила ее совсем. Как будто паненки не было вовсе, а это Антону лишь пригрезилось.

Пока он, возясь у плиты, медлил, Матвей, к удивлению, достаточно проворно юркнул за нею. Сказал:

– Я схожу. Заодно и попрошу табачку. Может, разживусь…

А вскоре, вернувшись со сковородкой, говорил с воодушевлением:

– Вот увидишь, Антон, я познакомлю тебя с ней поближе. Она тебе понравилась?

Она – девочка что надо. Лет шестнадцати. У ней точеная фигурка… И на личико она мила на редкость. И там же я другую – ее сестру – наглядел… для себя. Пропадай моя телега, все четыре колеса. – Он закраснелся невиданно, как ребенок малый. И чувствовалось, что сейчас испытывал большое удовлетворение, подъем в душе. – Она сидела дома за пианино и играла, когда я пришел… Тоже девушка пригожая.

– Да?

– Ту, которая постарше, зовут Ганна, а другую, помладше, которая приходила, как называется в твоем рассказе полька?

– Ну, Альбина.

– … другую – вот Альбина, значит. Эта –помоложе.

– Интересно. – Антон с благодарностью верил в серьезность намерений Матвея, в его искренность, простоту и естественность в общении и при обсуждении очень деликатного вопроса…

– Я их тоже позвал… угостим оладьями, если придут, – сказал Матвей.

– Не дай бог: оладьи плохо пропекаются… – Испугался Антон.

– А хозяйские хоромы чистые, отменные. Богато живут…

Но паненки не пришли, и Матвей после ужина попросил Антона почитать еще про Альбину. Лежа на тряпках, слушал рассказ, и, засыпая, ахал над бедной любовью пани и Мигурского.

На улице разгулялся ветер. Ставни бились, скрипели за окном.

Антон еще долго лежал под теплой одеждой в темноте чужого помещения и думал тут, заброшенный среди чужой жизни, о свете чьей-то любви, заглядывавшей им, солдатам, в душу. Заглядывавшей каждому. Отчего же тогда, непонятно, еще торжествует мерзкая людская жестокость? И когда же она сгинет с глаз долой?

«Нет, не зря, совсем не зря мне выпало быть и сдружиться с такими людьми, как Матвей», – почему-то думал он уже сквозь дрему. И уже куда-то прорывался.

Когда он прорвался сквозь дремучие ели, перед ним выросло величаво белевшее в зеленоватой тьме высокое сооружение из камня. Он чем-то влекло к себе, и он приблизился к его решетчатым окнам, но они располагались высоко от земли, и он подошел к темному проему в светлой стене (но дверей не видел), ступил на чудно пахнувшие еловые веточки у входа, перед маленьким порожком, и открыл этот проем в толстенной стене. Сторожко зашел в огромный зал. Здесь, внутри, было полусветло – светился тот же зеленоватый, словно лунный свет, проникший в высокие окна, гудевшие каким-то особенным мелодичным звоном – может, оттого, что были такие высокие, стройные и все залитые светом. И вдруг бесшумно пол разверзся под Антоном, и он полетел вниз так, как летают лишь во сне, – плавно, тихо, медленно и далеко, но только вниз. Приземлился он опять во тьме. В каком-то бесконечном подвальном помещении со всевозможными переходами, заваленными какими-то разбитыми и сдвинутыми каменными стенками и заборами. Музыка пропала. Но зато возникли и все собой заполонили звуки, похожие на беспрерывное открывание и хлопанье то тут, то там огромных заржавленных железных дверей и мерно бегущие от этого туда-сюда по подземным переходам различные отголоски. Неожиданно звуки эти, устрашая, либо лихо догоняли его и обгоняли, либо бежали ему навстречу; он летел и летел на них, обегая препятствия и спотыкаясь впотьмах, и так надеялся как-нибудь добраться к выходу из лабиринта, – ведь кто-то же распахивал здесь двери вполне уверенно и несомненно даже забавлялся теперь беспомощностью Антона… В конце концов он выбежал на простор – впереди смутно различил