Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

уступы каменных ступенек, которые вели наверх. Но едва он туда рванулся, как в этот самый момент его остановил раздавшийся оттуда раскатисто-громкий голос: «Ты – славный мальчишечка…» И кто-то невидимый издевательски засмеялся на самом верху ступенек. И будто какая-то высокая фигура в длинном темном одеянии там двинулась, исчезла. Вслед за этим послышалось уже знакомое ему дребезжание и знакомый ужасающий стук закрываемой двери – последний, там он увидел лишь полоску голубовато-зеленого света, мелькнувшего на мгновение. Эхо отозвалось где-то в дальних уголках каменного подземелья, и, множась, тотчас вернулось обратно. Все стихло затем. Совершенно. А сквозь те двери, что закрывали лестницу вверху, все отчетливей и явственней стала проникать знакомая и приятная, как звон хрусталя, музыка. И Антон, легко прыгая по ступенькам вверх, подгоняемый уже ее звуками, взлетал все выше и выше – к стройному играющему свету. И вот последняя кованная дверь уже сама собой с шелестом разъехалась, как занавес перед ним. Он снова был на воле. Испытание его закончилось. И он с облегчением вздохнул…

Утром, когда он, готовя завтрак, возился у дымной плиты с дровами, к ним весело внырнули на минутку, красуясь добротными зимними нарядами и стуча каблуками сапожек, обе паненки хозяйские, быстроглазые. Очень женственные, в меру вежливые, сдержанные, они будто даже выказывали своим визитом должное гостеприимство; да как показалось Антону – они явились неспроста: желали лучше посмотреть на русских гостей. И только видел он их приманчивые любопытствующие глаза, которые выглядывали из-под серого меха шапочек…

XVII

Раззадоренный Шаров сам точно захмелел в ожидании чего-то – даже про жизнь опять заговорил с Антоном:

– Если откровенно, то мне раз пять, если не больше, по-серьезному грозила смерть. Да покамест миловал бог. Вот живу себе, мечтаю обо всяком… ох-хо-хо!

Спустя день и весь состав военных, служивших в Управлении, переехав сюда, в польское село, расселилось по домам удачно – казалось, без излишних хлопот в зимний период. Очередные события шли, не останавливаясь день за днем, и Антон уж ничуть не надеялся на Матвея в осуществлении тайного желания познакомиться с паненкой Альбиной – и испытывал явное разочарование в том. По собственной глупости… По недомыслию… У него никакого контакта более на происходило ни с отцом паненок, ни с ними и даже с самим Матвеем, бывавшем в разъездах. Однако тот раз попал в сей заветный дом: его пригласили для того, чтобы он наладил электропроводку. И после поляк усадил его за стол, угостил вином. И Альбина разговаривала с ним, Матвеем. Так он и выяснил случайно, что исполнилось ей двадцать семь лет, а ее сестре Ганне было и все тридцать. И об этом он обескураженный поведал Антону с веселым недоумением перед тем, насколько он ошибся с определением их возраста. В особенности искренно сокрушался он из-за Антона. Ведь все это он затеял. Обнадежил… Нет уж, друг, призывал он его, давай лучше подождем победного конца войны: и тогда в России выберем своих паненок. Там уж не обманемся никак.

А однажды майор Рисс послал Антона к капитану Шелег, квартировавшему в том самом польском доме.

Он, чужой порог переступив, приветливо поздоровался.

– День добре! – мягко повторила встретившая его Ганна, в длинном черном платье. Величественная. И втроем полячки – вместе со светившейся улыбкой Альбиной и чопорной хозяйкой – воззрились на него, как на редкого зверька, забредшего к ним за чем-то. Дескать, что изволите?

– К капитану, – сказал он уверенно и повернулся на расстроенные звуки бренчавшего фортепиано, за котором восседал Шелег и уныло клевал одним пальцем клавиши. Он был в плотной темной гимнастерке. С расстегнутым воротом.

– Нет, слишком тонкое для меня, бесталанного, занятие, – признался капитан, вставая. – Сыграйте вы, Альбина, что-нибудь. Антон вас послушает. А ты присядь, кивнул он ему. – Не бойся, не дичись. Здесь никто тебя не съест.

Как-то обычно прозвучало в его устах это имя – Альбина. Даже вздрогнул Антон. И напрягся. Но едва Альбина, сев за фортепиано, заиграла, как объявила, ноктюрн Шопена – и полились прозрачные, неподражаемые звуки музыки, – его волнение улеглось. Да, безмятежен здесь почти мирный уют и спокойствие, сквозящее на лицах, в то время как виделись ему несчастно-запуганные лица у других поляков. Или ему так просто мнилось.

На следующий день Шелег за обедом обронил:

– Слушай-ка, Антон, я писал домой. Еще не работает действительно одесское училище. Не взыщи, ты оказался прав. Заходи опять послушать музыку.

И на сердце у Антона стало несравненно легче, легче оттого, что все само собой разрешилось так естественно: никаких несбыточных надежд ему пока не предлагалось больше. Ни в чем.

Прошло еще недели три. Одним январским вечером, только начало темнеть и, сгущаясь, засинели тени на глубоком чистом снегу, Антон шел от окраины села к центру вдоль большой дороги. Оранжево-красный закат зажигал в селе окна и бодрил его: было морозно, тихо, сказочно. На фоне его красиво вырисовывались заснеженные, фиолетовые крыши домов и дворов, деревья и отточенный шпиль костела; к костелу спешили отовсюду на богослужение, поскрипывая снегом и закрывая лица от колючего ветерка, сельские жители. Они спешили молча, сосредоточенно. Среди них были и молоденькие девушки то с бледными, то с разрумянившимися лицами; их живые глаза выглядывали из воротников пальто, шубок, из-под шалей, шапок и платков – и снова прятались. Обгоняя всех, ходко промчался на дровнях немолодой задумчивый поляк, которого Антон где-то уже встречал; дровни скользили, плавя накатанными полозьями снег, и за ними оставался серебристый след, отражавший гасшее зимнее небо.

А по той стороне улицы брел в обратном направлении Шаров. Последнее время Антон с ним виделся изредка. Обрадованный, он окликнул его и хотел перейти к нему, тем более что направлялся в столовую, которая и помещалась на той стороне, в доме с большим крыльцом, или, скорей, верандой. Но тот не слышал и не замечал его – был в каком-то ожидании.

«Да это ж оттого такой он, что взгляд его прикован к Ганне, которая спешит в костел молиться – плавно шествует ему навстречу» – вдруг уразумел Антон, просветленный, увидев и узнав ее подвижную грациозную фигурку в малиновом пальто и серебристой шапочке. Вот они нечаянно сошлись, приостановились. И Матвей нелепо разводил перед ней своими голыми руками, тогда как она очень вежливо, держа руки в муфте, слушала его и что-то отвечала ему. Антон еще раздумывал перейти ли тут шоссе и подойти к ним, как внезапно точно нарастающий гром раздался, покатился по шоссе, что их разделяло: один за другим с небольшими интервалами с оглушительным ревом