Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

моторов и лязганьем гусениц понеслись наши тяжелые танки-громадины.

Это ускоренно готовилось советским командованием зимнее наступление. Его с нетерпением ждали и поляки, видевшие как в лесах, вблизи передовой, скапливались советские танки, самоходки, броневики, которых, они говорили, становилось уже больше, чем грибов, – натыканы почти под каждым деревом.

Обыкновенно танки громыхали по ночам, сосредоточиваясь для нанесения удара скрытно. Из-за этого шоферам отменили все ночные рейсы, ибо, уступая путь грозной технике, все равно с автомашинами простаивали где-нибудь в кювете, оттертые с дороги. А сегодня танки двинулись еще засветло. Заслонили от Антона Матвея. Нужно ждать просвета, чтобы перебежать туда, к нему. Около Антона нетерпеливо переминались с ноги на ногу и польские жители, спешившие на молебство в костел, возвышавшийся по ту сторону шоссе, и назад поглядывали – туда, откуда тянулась эта танковая колонна, преградившая им дорогу: она казалась нескончаемой…. Вот незадача! Там, в конце сельской улицы, серела какая-то постройки с будками, похожая на Бастилию… В ней содержались военнопленные немцы.

Тем временем, Антон заметил, Ганна и Матвей, уже разминулись друг с другом, и огорченно Матвей поглядел ей вслед. Он побрел дальше – еще более медлительной походкой, а Антон тут ничем не мог утешить его, да и – откровенно признаться – не знал, как, каким образом.

Для них, непростительно наивных фантазеров, это вышло как досадное, но, к счастью, благополучное падение на ровном месте, лишь усовестившее их. Пожалуй, примерно так и случившееся с ними накануне синим вечером. Падение физически. На заснеженном Острув-Мазовецком тракте. Они везли имущество, предназначенное для госпиталя, – одеяла и матрасы; грузовик, управляемый Шаровым, ходко катил по шоссе, а Кашин и солдат Стасюк лежали ничком в кузове на большой горке мягкой поклажи. Встречные мелькавшие автомашины то и дело мелькали огоньками – здоровались подсветками. Жик! Жик! – и пролетали мимо. Она за другой. Жик! – и снова поглощала бездна синевы вокруг. На какое-то время соблюдалась светомаскировка.

Да вот некая дура неслась встречь, слепя фарами, ровно водитель ее ослеп или заснул; оттого шоферу Шарову было совершенно не видно, насколько тот взял влево на встречку – не было видно границ заснеженной дороги. Он, страхуясь и притормозив, посторонился правей – и уж через мгновение грузовик полетел набок и плюхнулся в свеженаметенный придорожный сугроб. Сюда же сковырнулись и попадали Стасюк и Кашин вместе с кипами одеял и матрасов. Они словно скатились на них с горки, сброшенные толчком; они даже не ушиблись, не покалечились при падении – настолько мягок и глубок был январский снег.

Когда же летуны пришли в себя в целости и встали на ноги, то кое-как сориентировались в темноте; они разглядели, что торкнулись на обочине в сугроб и машина завязла в нем на боку. Нешуточное происшествие.

И потому Шаров, вылезая с трудом из набекреневшейся кабины, негодующе костил того промчавшегося неведомого брата-шоферюгу. Да и как не возмущаться, ежели служивый человек вел себя на войне столь безответственно: он так негоже нес – исполнял свой долг перед людьми, перед товарищами. Не служил тут для их благополучия. Хотел побыстрее проскочить. А ведь для того, чтобы бедолагам выбраться на шоссе и продолжить езду, нужно стало первым делом доразгрузиться, дабы вытащить сначала грузовик на дорогу, для чего найти подмогу, трактор и потом снова погрузить все вещи в кузов. Так что требовалась лишняя трата сил.

А все такое важное, от чего зависело все на земле, Антон уже предполагал, шло от поведенческой определенности каждого человека, настроенной с детства. Идущей исподволь само собой.

XVIII

Их застал уж февраль прибалтийский, шалый в Броднице. На севере Польши.

– Эх, вставай, мой друг юный, просыпайся, дело срочное, – отечески журчал еще задолго до рассветной рани неуемный майор Рисс, отдельческий начальник, – журчал над Кашиным, у изголовья, только что, считай, юркнувшим под одеяло (далеко за полночь) – чутко спавшим, тотчас просыпавшимся, почти шестнадцатилетним юношей. Понимающим ответственность.

Они недавно уже проехали освобожденные Варшаву, Млаву, Пултуск.

А майор Рисс был счастливо-проворный хозяйственник, снабженец госпиталей.

Итак, Кашин осознанно потеплей оделся – и в фуфайке, сразу потолстев, выкатился по ступенькам лестницы вниз; он устоял – добрый знак – под наскоком ветровым с мокрым снегом, стегающим в лицо. Завернув в каптерку к Пехлеру, получил паек командировочный – трехсуточный; вновь присоединился к троице солдат, ожидающих отъезда в затишке у машины санитарной на ходу. Все делалось почти вслепую по привычке. Вот дошел досюда и майор – скомандовал: садись! Ребята ловко запрыгнули в кузов с носилками двухъярусными по бортам, присели. И так все покатились в ночной непрогляди, спотыкаясь, клонясь и раскачиваясь на тракте, растолченном военной техникой и фугасами.

Даже дождь проливной захлестал. Плыли как по бездорожью.

Только вдруг остановились. То – в легковушке возвращался в часть старший лейтенант Манюшкин, как нарочный; он знал, куда ехать за имуществом трофейным. С тем-то он и пересел в кабину санитарного грузовика – чтобы показать туда дорогу. А майор, перебрался, в кузов, на носилки.

Непогода унялась с рассветом.

Тормознув, встали на неком пустыре, у одиночно торчавшего почернелого здания, как увидали все, спрыгнув из кузова, разминаясь, – перед глазами возникли соты мокро-серых приземленных домов Торуня. И прямо за пустырем простерлась ровная льдисто-взмокшая поверхность Вислы. Вот так близко!

– Да, идем, Антон, – кликнул майор его, Кашина, будто личного адъютанта, и они вслед за старшим лейтенантом – втроем вошли в парадную неприветливого дома, поднялись по каменной лестнице на второй этаж. Постучали в дверь.

Их готовно впустил в квартиру почтенный поляк, провел в опустелую (слева) комнату; все устроило майора, он ключ от нее попросил.

– Лада! – позвал хозяин.

Из-за открывшейся светлой двери вышла тихая девушка – его дочь, тихо поздоровалась и протянула ему ключ. Она, видно, тут же хотела и уйти, но подняла на неожиданных гостей темные и какие-то дрожащие глаза – и чуть помедлила с уходом, словно своим взглядом говоря: «И что вы тут смотрите на меня? И ты, русский мальчик, тоже…»

Ее тихая печальность, отрешенность сразу вызвали в душе Антона молодеческое сочувствие, внимание к ней; что оттого он непроизвольно стал, волнуясь, думать о том и о ней потом. И когда уже они, сослуживцы, въехав в складской квартал, грузили через окно в машину брошенные немецкие пестроклетчатые одеяла, матрацы, белые простыни – трофеи, прежназначавшиеся для госпиталей. Такое имущество они перевезли и, выгрузив, сложили в съемную польскую квартиру. Взамен же хозяину завезли столовую посуду, какую подарили и польке, живущей на третьем этаже. Ну, а в третий заезд на склад