К Колыме приговоренные - Юрий Пензин

— Ой, пострел, омманываешь! — не верила старушка.

Чтобы показать ей, что он говорит правду, и убедить её в том, что он не из каких-нибудь там бродяжек, Никита сказал, что отец его чуть ли не самый главный начальник в городе.

— И-и-и, вот и помала тебя! — весело рассмеялась старушка. — В Нахаловке-то начальство отродясь не жило.

Напившись чаю, Никита собрался уходить.

— Иди, соколик, и в Нахаловке живут люди, — сказала ему на прощанье старушка.

III

Никита думал, что в его доме никто не живёт. Когда его забирали в детдом, дверь он замкнул на амбарный замок. Увидев же, что замка нет и дверь приоткрыта, он растерялся. Зайти в дом: а вдруг там уже сидит милиционер и ждёт его, не зайти: а что дальше? И Никита, стараясь не шуметь, на цыпочках прокрался к окну. Через него он увидел, как у стола в длинных, чуть ли не до колен, трусах стоит дядька и мешает ложкой что-то в сковородке. Ноги у него были кривые, как у обезьяны, а на голове большая лысина. Кончив мешать, дядька облизал ложку, сел за стол и достал из-под него бутылку водки. «Милиционеры водку не пьют», — успокоился Никита и решил зайти в дом.

— А ты кто? — встретил его дядька.

Никита назвал своё имя.

— Ну, и что? — не понял тот.

Так как милиционерского в дядьке ничего не было, а в глазах, хоть он и спрашивал строго, играли весёлые огоньки, Никита осмелел.

— А это мой дом! — ответил он.

— Ха-а, — расхохотался дядька, — может и водка, что стоит на столе, твоя? А может и галифе, — махнул он рукой на вешалку, — твои?

Никиту словно окатили кипятком: на вешалке поверх галифе висел китель с золотыми, как у милиционеров, погонами. «Попался!» — мелькнуло у него в голове, и он стал отступать к двери, чтобы за неё шмыгнуть.

— Да погоди! — остановил его дядька. — Не мильтон я. Охранник.

«В тюрьме работает», — понял Никита и успокоился.

— А зовут меня дядя Стёпа. И давай-ка, гусь лапчатый, к столу, — уже одеваясь, предложил дядька Никите.

В сковороде ещё шкворчала тушёнка, на которую Никита сразу и набросился. Дяди Стёпы он уже не боялся, а тушёнка была такой вкусной, что он и не заметил, как её съел.

— Молодец! — похвалил его дядя Стёпа. — А теперь слушай. Я знаю всё: ты убежал из детдома. И мать твою знаю. Она сидит в тюрьме, где я работаю. Так вот, Никитка, закладывать я тебя не стану, а если не убежишь от меня, устрою тебе с матерью свиданку.

— Правда? — не поверил Никита, а когда по серьёзному выражению лица дяди Стёпы понял, что он не врёт, его словно подбросило к небу, а в голове застучало: «Мамку увижу! Мамку увижу! Мамку увижу!»

Когда дядя Стёпа, уже одетый в военное, уходил на свою, как он сказал, долбаную службу, у порога он хлопнул каблуками, приставил руку к козырьку фуражки и, делая вид, что перед ним высокое начальство, спросил у Никиты:

— Разрешите идти?

Никита весело рассмеялся, а выскочив из-за стола, тоже вытянулся по-военному и сказал:

— Разрешаю!

Когда дядя Стёпа ушёл, Никита подумал: «Вырасту, военным стану».

Вечером дядя Стёпа пришёл с женщиной. Звали её тётей Зиной. На ней была высокая, с рыжими подпалинами, причёска, короткая юбка и длинные, как у цапли, ноги. Выпив, дядя Стёпа играл ей на гитаре и пел матерщинные частушки.

По этим частушкам выходило, что дядя Стёпа однажды ночью ходил к голым девкам в баню, но у него там ничего не вышло.

— Тра-ла-ла, тру-лу-лу!

Надавали по мурлу! — признавался он.

Представив, как девки, выскочив из бани голыми, бьют дядю Стёпу по мурлу, Никита рассмеялся, а тётя Зина, выслушав частушки до конца, сказала:

— Дурак ты, Стёпа!

В ответ дядя Стёпа хлопнул её ладошкой по заднице и весело расхохотался.

Всё это Никита видел, сидя за печкой, на которой пёк себе из хлеба поджарки. Печка, разбрасывая по стенам и потолку светлые блики, весело трещала дровами, поджарки вкусно пахли, когда их Никита ел, они хрустели на зубах, как леденцы из топлёного сахара. Такие леденцы Никита научился делать, когда ещё жил с мамкой. Он и сейчас бы их мог сделать, но неудобно просить у дяди Стёпы сахара. Ещё Никита помнил, что у печки всегда вокруг него крутилась кошка Василиса. Когда она тёрлась о его ноги, у неё палкой поднимался хвост, а если Никита брал её на колени, она, мягко уткнувшись ему в живот, тихо мурлыкала. Вспомнив о кошке, Никита спросил у дяди Стёпы:

— А где Василиса?

— Василиса? — не понял его дядя Стёпа, а когда узнал, что Никита спрашивает о кошке, ответил: — Сбежала твоя Василиса. Весна пришла, она и сбежала.

Никите дядя Стёпа показался уже чем-то расстроенным. Он не играл на гитаре и, глядя в окно, о чём-то думал. Уже засыпая, Никита слышал, как тётя Зина спросила:

— И всё-таки, Стёпа, что ты думаешь с ним делать?

— А я знаю? — рассердился дядя Стёпа. А вздохнув, добавил: — Что ни делай, а обратно его надо.

«Уж не обо мне ли? — испугался Никита.

Утром, после того, как тётя Зина покормила Никиту, дядя Стёпа повёл его в тюрьму на свиданку с матерью. Над ними уже играло тёплое солнце, небо было голубым и чистым, улица, на которую они вышли из Нахаловки, была широкой и светлой, встречные, казалось Никите, им с дядей Стёпой ласково улыбаются. В ожидании предстоящей встречи с мамкой у него от радости прыгало сердце, и казалось, что дядя Стёпа по улице с ним идёт слишком медленно. Потом они долго ехали в автобусе, а когда из него вышли, Никита увидел перед собой высокий из толстых досок забор, по верху которого была натянута колючая проволока. «Тюрьма», — догадался он. У ворот тюрьмы их встретил часовой в тяжёлых сапогах и сером бушлате. На голове его была ватная шапка, а за плечами винтовка. От него пахло табаком и казармой.

— Здравия желаю, — улыбаясь через прокуренные усы, поздоровался он с дядей Стёпой, а Никите, погладив его по голове, ласково сказал: — Гарный хлопчик, гарный. Вот мамка зрадуется.

У ворот, отойдя от Никиты, дядя Стёпа и часовой о чём-то долго говорили, а когда стали расходиться, дядя Стёпа сказал:

— Если что, пусть подождут.

— Усё, Степан, як договорылись, — ответил ему часовой и снова ласково погладил Никиту по голове. «Добрый дядька», — подумал о нём Никита.

В тюрьме дядя Стёпа завёл Никиту в комнату, где ничего, кроме кровати, покрытой серым одеялом, и обшарпанной тумбочки, не было. Через узкое в грязных потёках окно были видны тюремные бараки, а дальше, по углам окружающего их забора, голубятниками торчали сторожевые вышки. «Отсюда не убежишь», — подумал Никита.

Вскоре дядя Стёпа привёл мамку.

— Два часа, Маслова. Время пошло, — строго сказал он и вышел из комнаты.

— А-а, сынка, — встретила мамка Никиту, — ну, здравствуй.

Никита бросился ей в подол юбки и стал плакать. Всё, что накопилось в нём за последние дни, выплеснулось в горькие слёзы. Ему было жалко себя, жалко мамку, и чем больше он плакал, тем труднее ему было остановиться.

— Ну, хватит, — оторвала его от юбки мамка и села на кровать.

Успокоившись, Никита увидел, что мамка сильно постарела. Она как будто бы стала меньше ростом, под глазами появились мешки, из-под косынки на морщинистый лоб, как попало, выбивался седой волос, на груди выпирали худые ключицы. От неё, как и от часового, пахло чем-то кислым.

— А тебя, мамка, когда выпустят? — совсем успокоившись, спросил Никита.

— Скоро, сынка, скоро, — ответила она, — обо мне не беспокойся. И здесь, кто умеет, живёт.

— А ты рукавички мне выслала? — спросил Никита.

— Рукавички? Какие рукавички? — не поняла мамка. — А-а, рукавички! — вспомнила она. — А как же, выслала! Не получил?

— Нет, — ответил Никита.

— Значит, в дороге затерялись, — объяснила мамка и, подойдя к окну, стала в него смотреть.

За ним Никита увидел в гимнастёрке и сильно потёртых брюках похожего на старичка военного с ведром в руках. Когда этот военный зашёл к ним в комнату и стал подбрасывать в печь уголь, мамка, расплывшись, как показалось Никите, в нехорошей перед ним улыбке, спросила:

— Гражданин начальник, закурить не найдётся?

— Хоть бы при дите-то не курила, — буркнул в ответ военный, но папироску мамке дал.

— Спасибо, гражданин начальник. И за мной не станет, — хрипло смеясь, что-то пообещала ему мамка и стала жадно, взасос курить папироску.

— Да иди ты! — зло сплюнул военный в её сторону и вышел из комнаты.

«Зачем она стала курить?» — расстроился Никита, а когда увидел, как, не докурив, она плевком затушила папироску и окурок спрятала в карман, решил: «Выйдет из тюрьмы, отучу её курить».

— Ну, как ты живёшь? — наконец, спросила мамка.

Так как Никита всё своё горе уже выплакал ей в подол, о чём рассказывать, он уже не знал. Немного подумав, он рассказал, как Кривоножка порвала его письмо и заставила выбросить клочки в урну.