К Колыме приговоренные - Юрий Пензин

— Нешто это жизнь, — ругался он, — супротив той — одна канителя.

— А где твой Туркестан? — смеясь, спрашивали его детдомовцы.

— А где турки живут, — не задумываясь, отвечал дядя Егор.

— Турция, что ли? — не понимали детдомовцы.

— Турция — не Турция, а называется Туркестаном, — выкручивался дядя Егор и, видимо, чтобы не показать своего незнания географии, поднимался со своей табуретки и говорил:

— Ну, хватит бобы разводить. Пора спать.

В этот раз такого разговора с дядей Егором не получилось. Дело в том, что Казимир, осматривая карманы Зубаря, нашёл в них остатки ворованного им с кухни изюма. И хотя этого изюма детдомовцы никогда на своих столах не видели, Зубаря Казимир уже по правде решил отправить в колонию. Теперь Зубарь сидел на своей кровати расстроенный и ни с кем не разговаривал.

— Турок ты! — напал на него дядя Егор. — Воровать не умеешь.

По его выходило, что воровать можно, но попадаться нельзя, а попался, считай — ты дурак, и ходи в этих дураках до самых новых веников. Видимо, у него это шло оттого, что всех детдомовцев он считал людьми пропащими, и ждёт их всех тюрьма и каменные, как он говорил, кальеры.

— Да иди ты! — как и Казимир, послал Зубарь дядю Егора подальше.

— А ты не хохлись! — успокоил его дядя Егор. — И в колонии люди.

Когда он ушёл, Зубарь поднялся со своей кровати, подошёл к Никите и больно ударил его по лицу.

— Из-за тебя, падла, попал! Ты Кривоножке стекло подсыпал! — крикнул он.

Никиту словно окатило кипятком, у него потемнело в глазах. Не помня себя, он бросился на Зубаря и свалил его на пол. Задыхаясь от злости, он стал его душить, а потом бить по лицу. Зубарь пытался вырваться, но у него это не получалось. Было видно, что действует он одной правой рукой, а левая рука его плохо слушалась. «Отпусти!» — наконец попросил он Никиту, а когда поднялся с пола, отошёл к стене и, отвернувшись от всех, заплакал. Никите, как и всем в палате, стало ясно, что Зубарь не тот, каким себя представлял, верховодство своё над детдомовцами брал только горлом и угрозами. На самом деле, умело скрывая свою сухорукость, одной рукой он только и мог, что бить им щелбаны.

На следующий день Зубаря увезла милиция, а вскоре всем стало известно, что сухоруким он стал ещё в раннем детстве. Говорили, что пьяный отец, промахнувшись в мать, попал ему палкой в руку. А в детдоме всё стихло. Что-то будет дальше?

V

До весны в детдоме ничего особенного не произошло, только для предстоящего отъезда в пионерлагерь приняли баяниста, да когда распустились за окнами тополя, умерла Скувылдина. Отчего она умерла, толком никто не знал. Вечером была здорова, а утром нашли мёртвой и почему-то в чулане. Прошёл слух, что она отравилась снотворными таблетками, но в это мало кто поверил: где Скувылдина могла взять снотворные таблетки?

На следующий день гроб с её телом выставили в красном уголке и всех детдомовцев колонной по одному повели для прощания с ней. У гроба со скорбным лицом сидела её тётка, на голове у неё была чёрная кисея, а в руках белый платочек. Правда, никто не видел, чтобы она плакала. Девчонки идти к гробу боялись, да и мальчишки шли к нему с вытянутыми в испуге лицами, только одного Никиту это не пугало. Свой ужас перед мёртвыми он пережил в чулане, когда ему казалось, что с жёлтыми ногами тётку никто отсюда не выносил, и она всё ещё лежит в углу. Проходя у гроба Скувылдиной, он заметил, что у неё сильно заострился нос, а на лице застыло что-то сердитое. Ему даже показалось, что она сейчас встанет из гроба и скажет ему как раньше: «Игоист ты, Никита».

Скувылдину похоронили и стали готовиться к отъезду в лагерь. Казимир бегал по детдому и всё что-то укладывал и увязывал. Кривоножка примерялась к своей летней одежде, а баянист разучивал новые песни. И в поведении, и во внешнем виде у него было много странного. Говорил он со всеми ласково, но в глазах, глубоко спрятавшихся под тонкие, как у женщины, брови, таилось что-то пустое и холодное. И губы у него были, как у женщины: мягкие, похожие на розовый лепесток. Поэтому, хотя на голове у него и была большая лысина, его сразу прозвали Тёткой.

Лагерь, в который завезли детдомовцев, был расположен на берегу Эмтегея и состоял из подслеповатого и длинного, как пенал, барака, белого с высокой верандой домика и дизельной. В барак поселили детдомовцев, а в домике обосновались Казимир, Кривоножка, Тётка и сторож, он же дизелист, дядя Егор. Недалеко от лагеря на поросшем карликовой берёзой пригорке находилось кладбище, на могилах которого вместо памятников стояли колышки с прибитыми на них жестянками. За ним были видны развалины старых бараков, а над ними возвышались уже покосившиеся сторожевые вышки. Понятно, это была зона, а на кладбище на жестянках значились номера умерших заключённых. Детдомовцы этого кладбища боялись и никогда туда не ходили.

День в лагере начинался с Тёткиного баяна. Под него всех будили, выстраивали в линейку и заставляли заниматься гимнастикой.

— Раз-два, раз-два! — командовала Кривоножка, и если кто не поспевал за ней или делал не так, как ей хотелось, она докладывала Казимиру. А Казимир, хоть и не просыхал вместе с дядей Егором от водки, время на наказание провинившихся находил. Каждого из них, под личным присмотром, он заставлял обежать барак пять раз, того же, кто этого не мог сделать, лишал ужина.

— Нешто так можно, — выговаривал ему дядя Егор, а когда провинившийся, не пробежав свои пять кругов, падал и, как рыба на берегу, жадно хватал воздух, сокрушённо качал головой и говорил: «Абы чего не вышло».

В ответ Казимир, как всегда, посылал его подальше, и они шли похмеляться. Делали они это на берегу реки, прислуживала им Кривоножка. Здесь она уже была не в спортивном трико, а в купальном костюме.

— Ах, Казимир Иванович, хорошо-то как! — восклицала она. — Вы только посмотрите: красота-то какая! Вот оно: и небо вам, и солнце, и пташки поют, и речка играет. Не-ет! — вздымала она вверх руки: — Что ни говорите, Казимир Иванович, а Достоевский прав: только красота спасёт мир!

— Чё это она? — не понимал её дядя Егор.

Казимир в ответ крякал и тихо, так, чтобы не услышала Кривоножка, объяснял:

— Дуру гонит!

Во всём этом не принимал участия Тётка. В плавках он лежал в стороне и вяло смотрел в небо. Основная его работа была вечером, когда он готовил детдомовцев к выступлению художественной самодеятельности на районном смотре. Делал музыкальные сопровождения акробатическим этюдам, аккомпанировал хору, надеясь отличиться на смотре, особое внимание уделял сольным номерам. Лучшей исполнительницей их считал армянку Лолу, которая, несмотря на свои неполных десять лет, уже пела красивым женским сопрано.

— Талант, — говорил он, и Лола, услышав это, старалась петь ещё лучше.

У неё были чёрные глаза, вздёрнутые вверх ресницы, и когда она пела, эти глаза становились похожими на смородинки, подёрнутые утренней росой. С ней Тётка занимался, даже когда все уже укладывались спать.

— Не ндравится он мне. Ой, не ндравится! — говорил о нём дядя Егор, а когда этот Тётка смотрел на него пустыми, ничего не выражающими глазами, делал вывод: — Магнитизёр какой-то!

А Никита, после того, как побил Зубаря, взял над всеми верх. Зубаря, отправленного в колонию, ему было не жалко. «Туда ему и дорога!» — думал он. Чтобы удержать свою власть, Никита завёл дружков. Втихаря от него в детдоме их называли прилипалами. В задачу этих прилипал входило доносить ему о тех, кто делал не по его, приводить в исполнение вынесенные им наказания, с теми же, кто об этом доносил начальству, — а их в детдоме называли стукачами — он разделывался лично. Конечно, Никите не приходило в голову, что и прилипалы, и стукачи одинаково поступают подло, а поэтому и тех, и других надо наказывать. Но что поделаешь! Там, где над всеми стоит сила, а не право, и не для Никитиной головы всё запутывается в такой сложный клубок, что разобрать в нём, что хорошо, а что плохо, трудно.

VI

В конце лета к Никите приехал тот дядька с бородой, что называл себя его папкой. Был он в геологической штормовке, на широком, армейского образца ремне висел в кобуре наган. Никите он привёз компас и показал, как им пользоваться. Сидели они на берегу Эмтегея, кругом пели птицы и светило солнце, где-то за горой трубил лось. Объяснив ещё раз, как пользоваться компасом, дядька спросил:

— А ты меня помнишь, Никита?

Никита его не помнил.

— Ну, как же?! — не поверил он. — Да помнишь, ты был маленьким, а мы с тобой и с мамкой ездили в Сочи, на море. Помнишь? Ты ещё бегал за чайками и бросал в них камни.

Когда дядька рассказал, как они катались на белом пароходе, Никита всё вспомнил. Оказывается, и чайки, и этот белый пароход, и голубое море — всё и раньше было у него в голове, — но он думал, что или это ему когда-то приснилось, или он сам всё придумал. Теперь он и мамку вспомнил. Она была в красивом голубом купальнике, на голове у неё была шляпка с красным пёрышком, она всё смеялась и обнимала Никиту. Вспомнил он и дядьку. У него были крепкие плечи, загорелое лицо, и Никиту, когда они шли с пляжа, он всегда уносил на своей горбушке.