К Колыме приговоренные - Юрий Пензин

— Выйду, этой суке ноги из задницы выдерну, — пообещала мамка.

А узнав, что Никита убежал из детдома, сказала:

— И правильно сделал. Детдом для дураков. — И, словно спохватившись, быстро заговорила: — Адресок у меня, сынка, есть. Здесь, в городе. Сашок его звать. Примет! Скажи, мамка велела. Он тебя не обидит и делу научит.

Никита хотел ещё рассказать мамке об учительнице Марье Ивановне, но раздумал. «Ей, наверное, это будет неинтересно», — решил он. А о чём ещё говорить с ней, он опять не знал. Выговорившись про Сашка, замолчала и мамка. Она всё смотрела в окно и, кажется, кого-то ждала. И действительно, скоро за окном появилась девка в такой же тюремной одежде, что и мамка. Войдя в комнату, она в тряпочке что-то передала мамке, а когда мамка, вынув из кармана окурок, отдала ей, она его жадно докурила. После того, как девка ушла, мамка, подавая тряпочку Никите, сказала:

— Спрячь. Здесь деньги. Купишь нам вина, тебя и завтра сюда пустят. Да вино-то на воротах спрячь под шубур.

«И здесь пьют», — расстроился Никита.

— И вот ещё что, — вспомнила мамка. — Дам тебе ещё один адресок. Папки твоего. Сходишь, если там, скажешь: выйдет мамка, голову открутит. — И зло добавила: — Стервь поганая!

Спросить у мамки, кто его настоящий папка, этот или тот, с бородой, что приходил к нему в детдом, Никита не решился. Да и не хотелось ему уже этого делать. Ведь ему казалось, что встреча с мамкой будет другой. Она, как и он, будет плакать и ласково гладить его по голове. Никита всё ей о себе расскажет, а она после этого опять будет плакать и снова его жалеть. Оттого, что всё произошло иначе, Никите было грустно, а мамка, что сидела сейчас на кровати, показалась ему чужим человеком.

— Ну, что, сынка, иди. Чего сидеть-то, — услышал он её голос.

У своего барака она помахала ему рукой и быстро в нём скрылась. К воротам тюрьмы Никита шёл и тихо плакал. Ему было обидно, что всё так плохо получилось, а когда подумал, что ж ему теперь делать дальше, он совсем упал духом.

У ворот его встретили дядя Стёпа и тот же, в сером бушлате, часовой. Похоже, они уже выпили. От них пахло вином, а у часового лицо было, как морковка, красным.

— Ну, вот и хорошо, — сказал ему дядя Стёпа и, крепко взяв за руку, повёл к воротам.

И тут Никиту словно ударили по голове: за воротами стояла синяя с красной полосой машина с двумя милиционерами. «Бежать!» — мелькнуло в его голове. Вырвавшись из рук дяди Стёпы, он с криком: «Мамка! Мамка!» бросился обратно к её бараку. А когда, уже у барака, Никита снова стал её звать, но из него никто не вышел, он упал на землю и так застонал, что часовой, прибежавший за ним, не знал, что делать. Постояв немного перед Никитой, он опустился перед ним на колени и стал гладить по голове. «Успокойся, дитко! Успокойся», — говорил он ему, а когда Никита поднялся, он увидел на лице часового слёзы.

— Дяденька, возьмите меня к себе! — бросился он к нему, — я вам всё буду делать.

Часовой опять стал гладить его по голове, а потом, закинув винтовку за спину, взял его на руки и отнёс к милицейской машине. Когда Никита понял, что его сейчас увезут в детдом, ему стало всё безразлично. Как и перед школьной линейкой, когда за письмо Казимир приказал посадить его в чулан, ему показалось, что он снова попал в холодную яму, из которой никогда не выберется. К машине, которую уже заводили милиционеры, подошёл дядя Стёпа.

— Ты прости меня, Никитка. Тебе там лучше будет, — сказал он.

Никите он показался уже совсем другим, словно появившимся из чужой и далёкой от него жизни.

В детдоме Никиту долго допрашивал Казимир. Похоже, он боялся, не вынес ли чего лишнего Никита из его, как он говорил, закрытого заведения. Закончив допрос, Казимир отвёл его в чулан и запер на ключ. Через двое суток его из чулана выпустили. Всё в детдоме было, как и раньше: по-лошадиному топая, носился перед утренней линейкой Казимир, Кривоножка подгладывала, не пишет ли кто по ночам в классах письма, Зубарь ставил по пять щелбанов тем, кто мало наловил тараканов, Скувылдина, когда её заставляли плевать в чужие карманы, плакала, только Никита стал другим. Он замкнулся, огрубел, лицо обрело тупое выражение.

IV

Никита потерял всякий интерес к тому, что его окружало. Поведут ли сегодня в кино, посадят ли опять в чулан — не всё ли равно! Кругом всё одинаково плохо, и люди, уже казалось ему, все обманщики. Кривоножка, эта гадина, всем наврала про письмо, дядя Стёпа обещал, что не сдаст милиционерам, сдал, да и мамка тоже врёт: никаких рукавичек она ему не высылала. Где бы это они затерялись? А главное, хотелось Никите, чтоб к нему никто не приставал, не лез с разговорами. Даже со Скувылдиной не хотелось говорить. А она сразу, как только его выпустили из чулана, пристала:

— Ты мамку видел, да?

Никита ничего ей на это не ответил.

— Ты меня слышишь? — не отставала она.

Никита молчал.

— У тебя ухи есть? — уже сердилась Скувылдина, и когда Никита и на это ей ничего не ответил, она надула губы и сделала вывод:

— Игоист ты, Никита!

Что такое «игоист», Никита не знал, но догадывался, что слово это ругательное. Так обзывала Скувылдину тётка, которая иногда к ней приходила. А за что — Никита не очень понимал. Тётка эта Никите не нравилась. Сразу было видно: она злая. Губы у неё были тонкие, а нос, как шило, острый. «Ну, знаешь ли! — клевала она Скувылдину этим носом. — Не большая барышня!» Похоже, Скувылдина у неё что-то просила, а тётке это не нравилось. А что могла просить Скувылдина? Конечно, поесть что-нибудь. Перед тем, как уйти, тётка всякий раз спрашивала у Кривоножки, как кормят детей. Услышав ответ, удивлялась: «Да что вы говорите?! И нормальные дети этого не видят! А по воспитательной части как?» — шла она дальше. Узнав, что и с этим всё хорошо, просила: «Вы уж, пожалуйста, с моей-то построже. Ведь у неё родители-то, сами знаете, злоупотребляли». После ухода тётки Скувылдина всегда куда-то пряталась, а если этого не делала, то было видно, что настроение у неё плохое. Раньше Никите её было жалко, а теперь, после всего пережитого, жалости к ней уже не было. «Да и она, наверное, всё врёт, — думал он. — Никакого отца у неё нет. Все знают: он от водки сгорел, а платье она получила по почте не от него, а от какой-то бабушки».

Зима пришла внезапно. С утра пошёл снег, днём он облепил дома и деревья, а к вечеру разыгралась вьюга. Всю ночь она била в окна и стучала по крыше. В палате стало холодно, из неутеплённых окон понесло сквозняками, тараканы, срываясь с холодных стен и потолка, разбегались по своим щелям. Никита, с головой укрывшись одеялом, не спал. Он ни о чём не думал, а если что-то и приходило в голову, то быстро забывалось. На месте дяди Стёпы с гитарой появлялся часовой с винтовкой и прокуренными усами. Он гладил Никиту по голове и говорил: «Вот мамка зрадуется!» Потом перед глазами мелькала плачущая Скувылдина, за ней появлялся нахальный Зубарь, он скалил зубы и кричал: «В карцер его!» А мамка, если и приходила Никите в голову, то была совсем не похожей на ту, что он видел на свиданке. Никите теперь она казалась расстроенной тем, что не так его встретила, не поплакала вместе с ним и ничего о себе не рассказала. За всё, что случилось с ней, Никита винил теперь одну Кривоножку. Не отбери она у него письма, мамка, прочитав его, поняла бы его и сейчас не курила и не пила, а зарабатывала бы зачёты.

Утром, заходя в детдом с улицы, все из обслуживающего персонала потирали замёрзшие лица и, оставив в прихожей валенки, в тапках шли на свои рабочие места, а в обед, когда в прихожей никого не было, в кривоножкины валенки Никита насыпал колотого стекла. Вечером, когда Кривоножку с распоротой ногой увезла скорая, весь детдом подняли на ноги. Даже сторожа, дядю Егора, мобилизовали на поиски остатков колотого стекла в карманах детдомовцев. Правда, он был так пьян, что долго не мог понять, чего от него хотят.

— Фамильё-то как? — спрашивал он у Казимира, уже выворачивающего карманы у выстроенных в линейку детдомовцев.

— Какое фамильё? — не понимал его Казимир.

— Так энтого, — мотал дядя Егор головой в сторону линейки, — преступника.

— Да иди ты!.. — посылал его Казимир подальше.

Если бы не этот дядя Егор, Никита наверняка бы попался. Пьяный, он не заметил в его кармане оставшихся крошек стекла. Казимир, конечно бы, сразу их нашёл.

Вечером, когда всех распустили, дядя Егор пришёл к ним в палату. Делал он это всякий раз, когда напивался, и ходил к ним, как говорил, чтобы покалякать. Рассказывал он всегда одно и то же, про какой-то Туркестан, в котором он рубил бандитам головы. По его выходило, что шашка в полку у него была самая длинная, а конь такой, что только ему и давался. В полку он был на самом высоком счету, а с командиром, как говорил, у него была одна чашка-ложка. Нынешней своей жизнью дядя Егор был недоволен.