К Колыме приговоренные - Юрий Пензин

После болезни Арсентий Павлович перестал читать Библию. Теперь она ему казалась тяжёлой, как написанная на древнеславянском языке книга, а родословная Иисуса Христа, лишившись прежних образных представлений, стала похожа на бессмысленное нагромождение неуклюжих, как булыжники, слов. Не пошла ему и водка. От неё болела голова и мучила изжога. Лишившись Библии и водки, Арсентий Павлович стал похож на отшельника, ожидающего в своей келье предсмертного отпущения грехов. Совсем пропал у него и аппетит. Когда Вера Григорьевна звала его к столу, он спрашивал: «А это надо?» Если же она приносила еду в постель, он долго ковырялся в ней, а отставив её в сторону, говорил:

— Что-то не хочется.

Стал он заговариваться. Случалось с ним это редко и чаще всего вечером, когда в ожидании ночи сидел у окна. Сначала, жалуясь то на здоровье, то на непогоду, он разговаривал сам с собой, но потом мысли его путались, язык заплетался, и всё, что уже потом говорил, было похоже на клёкот нездоровой птицы.

Понимая, что Арсентий Павлович долго не протянет, смерти его Вера Григорьевна не пугалась. Без него жизнь ей представлялась пустой и бессмысленной, как у старой и никому не нужной лошади. Стараясь продлить его дни, она делала всё, что могла, а когда ему совсем неможилось, вызывала врача. Приходил всё тот же, что не чикался со стариками.

— О, дед, а ты ещё живой?! — удивлялся он всякий раз, переступая порог дома.

А когда уходил, говорил Вере Григорьевне:

— И месяца не протянет.

Получилось не по этому врачу. Первой умерла Вера Григорьевна. Шла из магазина, дорогой у неё подкатило под сердце, тупо ударило в голову, что-то похожее на красную змейку мелькнуло перед глазами, и, как оступившись в яму, она упала на дорогу. Умерла она, как сказали врачи, от инфаркта.

На похороны Веры Григорьевны из Хабаровска прилетела сестра Арсентия Павловича. Она и взяла на себя всю заботу о них, а Арсентий Павлович, кажется, не очень понимал, что случилось. Когда Вера Григорьевна лежала в гробу, он, как пойманный в клетку зверёк, сидел в углу и смотрел на всех с выражением испуганного недоумения на лице. Веру Григорьевну он, кажется, не видел, а если его взгляд переходил к ней, смотрел на неё, как на чужую. Когда гроб вынесли из дома и позвали его с собой на кладбище, он не понял, чего от него хотят, а когда вернулись с кладбища, свернувшись калачиком в постели, он крепко спал. После похорон сестра Арсентия Павловича забрала его с собой в Хабаровск.

Большие Погосты

Стояло по-осеннему холодное утро. И хотя первые лучи солнца уже играли на вершине поросшей ягелем сопки, небо было серым, а не очнувшийся ото сна посёлок казался нежилым и со стороны вскинутого на пригорок погоста был похож на неуклюже сложенное из старого тёса задворье. Было видно, что всё в нём осело по самые окна, а когда над ним закурились первые дымки, то казалось, идут они не от натопленных печей, а откуда-то из-под земли, где под слоем прошлогоднего опада тлеет сырая солома. Даже Мангазея, так весело игравшая волной вчера, теперь, уже скованная ледяными заберегами, была молчалива, и лиственницы, коряво застывшие на её берегу, пугали угрюмым одиночеством. Посёлок назывался Большими Погостами, а название это шло, как говорили старожилы, от первых русских землепроходцев. Так ли это — кто знает, — но многое здесь: и древнерусское — Погосты, и река — Мангазея, видимо, взявшая своё название от первых землепроходцев из Сибири, и размываемые ею в половодье на обрывистом берегу останки древних поселений, всё это говорило о том, что Большим Погостам много лет. Об этом же свидетельствовала и расположенная выше по течению Попова горка, названная так за то, что на ней ещё до революции, удавился поп местного прихода.

На этих Больших Погостах Андрей уже трое суток сидел в ожидании катера. Закончился полевой сезон, осталось вывезти геологическое снаряжение и собранные за лето образцы горных пород.

Наверное, если бы не было на свете геологии, Андрей был бы неплохим историком. В школе он знал наизусть «Слово о полку Игореве», а в университете зачитывался Карамзиным, его «Историей государства российского». Поэтому, сразу утром, зная, что сегодня катера не будет, он пошёл к бабке Мануйлихе, о которой говорили, что она, как никто другой в посёлке, знает его прошлое.

Встретила Андрея остроносая, с серым, как сухая кочерыжка, лицом старуха. Её глубоко впавшие глаза, казалось, прятали что-то ехидное, не вязалось с этим подчёркиваемое узким подбородком и опущенными уголками губ кислое выражение лица.

Узнав, зачем он пришёл, она рассердилась:

— Ай, нанял ты меня!

По совету тех, кто его сюда направил, Андрей налил ей водки.

— Ишшо удумал! — ещё сильнее рассердилась она, но водку выпила.

После водки ехидное выражение лица у Мануйлихи сменилось на хитрое, Андрею даже показалось, что, выпив вторую рюмку, она ему подмигнула. Щербатый рот её при этом скривился в гримасу улыбки, а подбородок мелко задёргался. «Может, она того», — растерялся Андрей, но Мануйлиха уже рассказывала:

— Было, андел мой, всё было. Ета нонче: не родимшись — уже захоронимшись. А тады, почитай, и не мёрли, — и прижав сухую ладошку ко рту, захихикала. — Сусид мой, чтоб его лихоманка съела, уж боле ста, а мне: я, грит, Фрося, бяз табе, как бяз рук. Давай, грит, примай.

— И приняла? — рассмеялся Андрей.

— Чаго? — не поняла Мануйлиха. И вдруг словно её подменили. Она встала со своей лавки и, бормоча что-то под нос, ушла в другую комнату. Вернулась она с палкой, а увидев Андрея, стала смотреть на него, как на человека, только что вошедшего в дом.

— Да я про соседа, — напомнил он ей о прерванном разговоре.

— Какого ишшо сусида?! — опять не поняла Мануйлиха.

И, видимо, совсем забыв, что хотела рассказать, набросилась на Андрея:

— Я табе такого сусида задам!

«А она и правда того», — понял Андрей и уже за дверью слышал, как Мануйлиха продолжала ругаться:

— Ходют тут, просют, язви их в душу!

А за воротами, обернувшись, он увидел, как Мануйлиха, стоя на крыльце, стучала по нему палкой и кричала:

— Сама три дни не жрамши!

Обогнув угол дома Мануйлихи, Андрей вышел на центральную площадь, если так можно было назвать место, где громоздилось деревянное, похожее на амбар, здание Дома культуры, слева от него под вывеской «Смешторг» стоял недавно рубленый магазин, а справа, на фундаменте из серого камня, кособоко ютилась с подслеповатыми окнами кузня. Говорили, что раньше, до революции, на её месте стояла церковь, от неё остался только этот каменный фундамент, а служил в ней тот поп, который удавился. Сейчас из распахнутой настежь её двери несло затхлой гарью, было видно, что уже давно в ней никто ничего не делал. На крыше кузни, на высоком шесте, стояла сделанная из ниточного чюрючка и жестяного пропеллера вертушка. Когда с Мангазеи тянуло ветром, она сначала испуганно вздрагивала, а потом начинала метаться, как пойманный в клетку воробей. «Она-то зачем здесь?» — не понял Андрей. И кузня, и амбар Дома культуры давно обветшали, и свежесрубленный «Смешторг» выглядел среди них как куриное яйцо в гнезде из прелой соломы. Говорили, что рубили его чуть ли не каждый год после очередных, словно по заказу устраиваемых кем-то пожаров.

Андрей решил зайти в Дом культуры. Он слышал, что у заведующей его, и по совместительству библиотекарши, имеются материалы по истории Больших Погостов. Подходя к нему, он увидел через окно сидящую в библиотеке за длинным, как пенал, столом простоволосую женщину с утиным носом и глубоко, как в яму посаженными глазами. Когда Андрей вошёл к ней, он её не узнал. На голове её уже сидел похожий на копну рыжий шиньон, на кончике носа висели в позолоченной оправе очки, в руках, прямо перед носом, она держала красочно иллюстрированный журнал. Нетрудно было догадаться: преобразилась она для встречи с Андреем.

— Вы к нам? — не отрываясь от журнала, через нос спросила она.

«Ну, артистка!» — удивился Андрей.

— Если за большой литературой, у нас Толстой, — уже выходя из-за стола, сообщила она.

Увидев, что у неё отвислый зад и короткие ноги, и ещё раз обратив внимание на её по-утиному длинный нос, Андрей понял, за что её в посёлке прозвали Уткой.

— Да мне бы… — начал он, но Утка его перебила:

— Говорят, молокане пошли с Толстого. Как вы на это смотрите? — и так уставилась на Андрея длинным носом, что ему показалось: не дай он ответа, она его клюнет.

— Да нет, — рассмеялась она, — дело не в этом. Толстой и без молокан Толстой, а вот молокане без него — одни глупые обряды. Вы согласны?

— Да мне бы… — опять было начал Андрей, но Утка его снова перебила.

— Как хотите, а без Толстого я вас не отпущу.

— Да не надо мне Толстого, — прервал ее, наконец, Андрей, — мне другое…