К Колыме приговоренные - Юрий Пензин

После школы Паша выбрал физкультурный институт. Из него он писал, что дела у него идут хорошо, институтское начальство и преподаватели им довольны, а когда через два года приехал на каникулы, его было уже не узнать. Он возмужал, взгляд его стал острее и жестче, а две вертикальные складки на переносице подчёркивали решительность и твёрдость характера. Ходил он в дорогом, спортивного покроя костюме, в белых кроссовках фирмы «Адидас», и с короткой под ёжик причёской был похож на супермена из детективного боевика. Привёз он с собой два чемодана дорогих вещей, от модных галстуков до японской видеоаппаратуры. «Откуда это?» — удивилась Вера Григорьевна, а когда нашла в бумажнике Паши крупную сумму денег, часть из которых была в валюте, её охватил страх. «Тренером подрабатываю», — объяснил ей своё состояние Паша и попросил спрятать чемоданы подальше от чужих глаз. Вера Григорьевна ему не поверила. Всё говорило о том, что богатство Паши — дело рук нечистых. На тренерскую зарплату его не приобретёшь и в десять лет. И почувствовало тогда материнское сердце Веры Григорьевны, что стоит за этим что-то ужасное и непоправимое. И, словно в подтверждение этому, Паша стал много пить, а напившись, хвастал тем, что умеет жить, но ночью стонал и скрипел зубами, а проснувшись, шёл к окну и долго там курил.

В конце каникул к Паше приехал институтский дружок Вадик. Как и Паша, он был спортивно сложен, одет по последней моде, на лице его выделялись грубые, как у боксёра, скулы и похожий на картошку нос. Они не вязались с открытыми, небесного цвета глазами и тонкими, в ландышевый лепесток, губами. Казалось, таится за лицом Вадика что-то и жёсткое, и вместе с тем по-женски мягкое. Вера Григорьевна, видимо, увидела в Вадике только последнее, и поэтому он ей понравился. Да и характер у него был ко всему открытый и во всём жизнерадостный. «Ты, мамаша, за Паху не волнуйся. За такого, как он, пятерых дают», — весело успокаивал он Веру Григорьевну, а хлопая Арсентия Павловича по плечу как уже давно знакомого, говорил ему: «А ты, дед, молодец! Такого, как Паху, не каждый сделает». Вере Григорьевне в подарок он привёз модные сапожки, а Арсентию Павловичу французскую куртку с позолоченными застёжками.

С приездом Вадика Паша стал меньше пить, и по ночам не стонал и не курил у окна. Вскоре, забрав привезённые Пашей из института чемоданы, они улетели в Магадан. Вернулись без чемоданов, весёлые и слегка выпившие. «Главное, мать, — бодро говорил Вадик Вере Григорьевне, — не падать духом! А остальное — приложится», — и цитировал строки из Есенина: «Жить нужно легче, жить нужно проще, всё принимая, что есть на свете». А Паша, оставшись с ней наедине, говорил: «Ты за меня, мать, не беспокойся, у меня всё хорошо».

Забрали Пашу, когда Вадик уже от них уехал. Поздно вечером пришли два милиционера, предъявили ордер на арест и надели на него наручники. За грабежи с применением насилия бандой, в которой состоял Паша, дали ему десять лет. Вера Григорьевна после этого чуть не сошла с ума, а Арсентий Павлович стал бояться, что и их с Верой Григорьевной за укрывательство преступной деятельности сына и хранение награбленного могут посадить. Подаренные Вадиком Вере Григорьевне модные сапожки, а ему французскую куртку он сжёг в печке. Не сгоревшие от куртки позолоченные застёжки ночью он вынес с золой на задворки и закопал там в землю. В остальном несчастье на нём никак не отразилось. Он остался таким же подозрительным и мелочным, а когда видел, как Вера Григорьевна от случившегося страдает, говорил: «Так тебе и надо. Не потакала бы, так и не посадили».

Вскоре Вера Григорьевна от Арсентия Павловича ушла. Переехала в соседний посёлок и устроилась там вахтёром в женском общежитии. Дали ей в общежитии отдельную комнату. Её она побелила, покрасила окна и двери, скопив денег, купила телевизор, а потом и завела кошку. На вахте, когда делать было нечего, она вязала общежитским девчонкам кофты, а вернувшись к себе, готовила еду, смотрела телевизор и писала письма сыну. В ответных письмах сын жаловался, что в лагере ему тяжело, работает он на лесоповале по двадцать часов в сутки, кормят плохо, охрана злая, в бараке холодно и заедают клопы. Вера и таким его письмам была рада: жив — и уже хорошо. В посылках она ему высылала тёплые вещи, сало и сахар. Всякий раз, отправив посылку, вечером, уже в постели, она представляла своего Пашу на лесоповале и одетым, и сытым. Вот он, этот лесоповал, все заключённые на нём в рваных куртках, поношенных телогрейках, дырявых сапогах, а её Паша в тёплом свитере, меховой куртке, на ногах у него вязаные ею носки и новые сапоги. Работает он ловко, начальство им довольно, а вечером в бараке он ест сало и пьёт чай с сахаром. От радости за Пашу у неё сладко сжималось сердце, а по лицу бежали тёплые слёзы. Сильно расстроилась Вера Григорьевна, когда от сына получила письмо, в котором он просил, чтобы сало и сахар она ему не посылала. Всё это, оказывается, забирают у него блатные урки. Тогда Вера Григорьевна написала письмо лагерному начальству, в котором просила проследить, куда уходят высылаемые сыну продукты. После этого Пашу она представляла уже по-другому. Вот он, вернувшись с лесоповала, понуро сидит на своих нарах, у него высохшее от недоедания лицо, впавшие глаза, под ними чёрные круги, а напротив блатные урки едят его сало и пьют чай с его сахаром, но вот входит начальство, оно отбирает у урок сало и сахар, и отдаёт всё это Паше. «Ешь, сынок», — торопит его Вера Григорьевна, опасаясь, что начальство из барака скоро уйдёт, и у Паши опять всё отнимут.

А в общежитии Вера Григорьевна скоро стала своим человеком. За ровный характер, доброту и отзывчивость девчонки полюбили её, как родную мать. Бегали к ней и с радостью, и с горем, и просто так, почесать языки и скоротать время. В долгие зимние вечера, когда за окном трещали морозы, все собирались на кухне. Вера Григорьевна занималась вязанием, у ног её терлась и мурлыкала кошка, а девчонки варили супы и мыли кости женихам. Мыли легко и весело, представляя кого шустрым и скорым на руку, а кого и толстопятым пнём. Иногда брали бутылку вина, а выпив, пели песни. От весёлых песен к концу вечера переходили к грустным, и тогда Вере Григорьевне девчонок становилось жалко. Ей казалось, что и у них жизнь как надо не сложится, что и они, покинув своих нелюбимых мужей, будут жить в общежитии. «Помоги им. Господи, — просила она, — не наведи на них беду».

В один из таких вечеров Вере Григорьевне принесли письмо от начальника лагеря, в котором сидел Паша. Прочитав его, она потеряла сознание. В письме сообщалось, что её сын, Голубев Павел Арсентьевич, умер. Пришла в сознание Вера Григорьевна в больнице, а отлежав в ней неделю, поехала в лагерь, в котором умер Паша.

Принял её заместитель начальника лагеря по воспитательной работе. Крепко сложенный, с лицом, словно снятым с армейского плаката, он сообщил, как отрапортовал: «Ваш сын, Голубев Павел Арсентьевич, умер от инфаркта». Когда Вера Григорьевна стала плакать, он поморщился, а потом, словно в оправдание, сказал: «Лагерь — есть лагерь. За всеми не уследишь». «При чём тут «не уследишь», — не поняла его Вера Григорьевна, но заместитель начальника лагеря уже вызывал солдата, чтобы он проводил её на могилу сына.

Солдатом оказался тщедушный татарчонок, шинель на котором висела, как на огородном пугале, а сапоги были такими не по размеру большими, что когда он, волоча их по земле, вёл Веру Григорьевну на кладбище, казалось, в каждом из них лежит по тяжёлой гире. На кладбище, похожем на огород, утыканный деревянными палочками, татарин указал, под какой из них лежит Паша. Тупая боль сдавила сердце Веры Григорьевны, у неё закружилась голова, и она, упав на могилу Паши, застонала. Плакать она не могла, что-то сдавило горло, а грудь словно обложили тяжёлыми камнями. Придя в себя, Вера, Григорьевна достала из сумки бутылку водки и ржаного хлеба. Налив водки в рюмку, она поставила её у Пашиной палочки, а сверху положила отрезанный от булки кусочек хлеба. А татарин, увидев это, вдруг застонал: «Ой, матка, как жалка тебя! Как жалка-а!» Вера Григорьевна налила и ему водки. Выпив и утерев рукавом шинели губы, он снова застонал: «Ой, лагерь плохо! Ой, как плохо! Паси бог его попадай!» А когда Вера Григорьевна спросила, как умер Паша, он удивился: «Зачем помирай? Он не помирай, его урка убивал». «Зачем же они обманывают?» — не поняла Вера Григорьевна лагерное начальство.

Когда они вернулись в лагерь, заместитель начальника, увидев татарчонка пьяным, строго заметил Вере Григорьевне: «А вот этого бы делать не надо!» и, вызвав сержанта, приказал ему: «На губу татарскую морду!» Перед тем, как уйти, Вера Григорьевна спросила его, умер ли Паша, или его убили. Вытянув лицо в деревянную мину, он ответил: «Не беспокойтесь, мамаша, на смерть вашего сына у нас имеется медицинское заключение».

II

Вернувшись домой, Вера Григорьевна узнала, что Арсентий Павлович лежит в больнице с ишемией сердца. Она решила его навестить. Увидев её, Арсентий Павлович заплакал, у него затряслись руки, а лицо сморщилось в мокрую тряпку. Плакал он в кровати, и было видно, как под одеялом мелко, как от холода, трясутся у него и колени. Успокоившись, он тихо, с нездоровым присвистом в горле, спросил: