Мир хижинам, война дворцам - Юрий Смолич

София Галчко была, как обычно, в сером австрийском френче; и это возбуждало некоторое брожение в умах участников съезда. Делегаты, только что прибывшие с фронта, отшатывались в изумлении: как могла попасть сюда особа в форме офицера вражеской армии? Другим, напротив, это давало повод впасть в патриотический энтузиазм: присутствие человека в австрийской военной форме с украинской речью на устах они расценивали как символ единения украинцев надднепрянских (российских) с украинцами надднестрянскими (австрийскими), как некое олицетворение вожделенной соборности Украины. А были и просто повесы, которые немели, увидев столь ослепительную женскую красоту, — Галчко была единственной женщиной на съезде и потому выглядела особенно привлекательной. И повесы щелкали шпорами и бросались ухаживать напропалую. Но панна София держалась неприступно и отвечала ловеласам надменным взглядом.

Исключение делалось лишь для писателя Винниченко: при встрече с ним панна София сдержанно улыбалась и лучистые глаза сыпали искорки из-под длинных ресниц. Тому были объяснения: во-первых, Винниченко также являлся ее шефом — как заместитель председателя Центральной рады; во-вторых, он был наиболее выдающимся писателем на Украине; в-третьих, единственным штатским на военном съезде; его элегантный костюм, белый воротничок и модный галстук радовали глаза среди моря зеленых гимнастерок, высоких сапог и офицерских погон.

3

Писатель Винниченко Владимир Кириллович — в сером фланелевом костюме, с крахмальным воротничком и в галстуке “фантаз” — сидел за столом президиума, машинально накручивая на палец завитки подстриженной на французский манер бородки, и меланхолически посматривал в зал.

Сцену ярко освещали огни рампы и софитов, а в зале, как во время спектакля, свет не был включен, — и потому первые ряды, расположенные сразу за оркестром, были видны отчетливо, средние — шевелились в полумраке сотнями светлых пятен, а задние и вовсе растворялись в потемках. Так бывало, когда Винниченко после премьеры своей новой пьесы выслушивал комплименты зрителей и замечания театральных критиков.

По писательскому обыкновению, Винниченко невнимательно слушал ораторов, все время отвлекаясь собственными мыслями, однако к аудитории присматривался пристально: наблюдение — неотъемлемая черта писательской профессии. Пока говорил оратор, писатель лениво скользил взглядом по лицам в зале, останавливался на чьих-либо приметных чертах и по этим чертам пытался разгадать характер, душевное состонние, а то и всю биографию незнакомого ему человека.

Вот этот ycaч, к примеру, до войны несомненно был сельским учителем или агрономом. А этот, с посоловевшими глазами, конечно пьяница, истязает жену, а детей в наказание ставит в угол голыми коленками на горох. Ну, этот голубоглазый, у которого и усы еще не начали расти, конечно, только в нынешнем году из седьмого класса гимназии. Он непременно влюблен в гимназистку Верочку, тайно увлекается стихами Олеся, и самое сокровенное для него — туманный и потому волнующий, запретный и, стало быть, будоражащий еще более образ неведомой и таинственной, как первая любовь, родной Украины. Милый, славный юноша… Гм! А вон тот, рядом с ним, — насупленный, хмурый, — конечно, попович из глухого подольского села: поет басом на клиросе, отчебучивает гопака, а на посиделках резво лапает девчат. А подальше — писаный красавчик — тоже, видно, из поповской семьи, и откормлен пампушками и цыплятами от щедрот прихожан… Господи боже мой! И сколько же этих поповичей и семинаристов в активе борьбы за национальное дело! Можно подумать, что украинская нация только и состоят что из попов, дьяков да пономарей — из этой “звонарской шляхты”. А впрочем, что поделаешь, — социальная логика, историческая неизбежность: в условиях царского колониального режима сознательные украинцы вынуждены были идти в сельские батюшки и беречь живущие в народе национальные традиции.

Досадно, конечно, что тебя окружает этот пастырский сонм, хоть ты и презираешь патлатое отродье, хоть ты и просвещенный атеист, да еще и лидер социал-демократии.

Но как же это случилось? Что свело тебя с ними? Что у тебя общего с этими поповичами и недоученными попами?

Борьба за освобождение и возрождение нации.

Нация, хм…

И откуда оно к тебе пришло, это самое национальное чувство? Склонный к рефлексии, Винниченко не мог оставить этот вопрос без ответа. И в самом деле — откуда?

Крестьянское происхождение?

Этого еще мало. Ведь у подавляющего большинства крестьян любовь к родному краю запросто переходит лишь в тяготение к земле, в жажду обладать куском собственной землицы, а потом — увеличивать и приумножать свой надел… О “большой земле” — о нации, государстве — нынешний украинский крестьянин в массе своей даже и думать не умеет!

Тогда, быть может, — влияние национально-сознательной интеллигенции?

Нет. Со своим осознанным национальным чувством Винниченко сам пришел из крестьянских низов к национально сознательной интеллигенции, усматривая в ней ту силу, которая способна понести идею национального освобождения в широкие массы, в народ.

Так, может быть, национальное самосознание воспитали в нем меценаты из великопанского круга, так любящие кичиться древностью рода, национальной стариной, самобытностью народа, на земле которых растут и плодятся достатки этого по существу антинародного отродья?

Тоже нет. Винниченко всегда был презираем в великопанском кругу за вульгарное фрондерство. “Высший свет” никогда не получал от Винниченко ничего, кроме ненависти и презрения, и платил ему той же монетой. Всю свою сознательную жизнь Винниченко вел с этим отродьем необъявленную, но нескончаемую войну. Войну плебея против патрициев.

Так что же тогда, в конце концов, с малых лет затронуло в его мрачной, мизантропической душе струны любви ко всему родному? Что подняло теплые струи с глубокого дна его холодного сердца?

Винниченко смотрел прямо перед собой — и в потемках зала ничего, собственно, не видел; заглядывал в свою душу — и во тьме своего внутреннего мира тоже ничего не мог разглядеть.

Быть может… лишь в милом сердцу пейзаже родной стороны следует искать источники национального чувства? В ранящей сердце родимой песне, которую мать напевала над колыбелью? Или — в родной речи, звучной и нежной, самой лучшей для тебя, какою бы она ни была?..

А может, и в том законном протесте против бесчеловечного запрета всего твоего, национального, родного? В самой зависти к другим народам, которые вольны говорить на родном языке, которые учатся в родной школе, читают родную литературу и вообще живут собственной самобытной жизнью?..

Кто знает, откуда приходит стремление к национальной независимости. К одному приходит, к другому нет. Никто ведь не заставляет тебя признать себя сыном своей нации, но ты признал — и именно это дает тебе величайшую, невыразимую словами сатисфакцию.

И вот, пожалуйста, в твоей нации есть и чернявые, и русые, и даже рыжие; есть всякие характеры, различные мировоззрения, разные классы. Тут и чистые сердцем мечтатели, и подвижники мужественной души, и романтики беззаветного подвига. Все они готовы отдать жизнь — без сомнений, без колебаний — за свой народ… Но есть тут и хапуги, которым только бы поживиться от твоих бескорыстных порывов. Тут и самовлюбленные обыватели, которым только и нужно, что жирно поесть, мягкую подушку под голову да дебелую бабу под бок. Тут и трусы — с мелкой, дрожащей как овечий хвост, душонкой, — лишь бы и дальше жить своей ничтожной, никчемной, мерзкой, но все же — жизнью!

Нация!

Вот она, нация, — и подвижники, и спекулянты, и трусы, и предатели — перед тобой. Ты — в них, и они — в тебе.

Мысли, словно бездомные бродяги, блуждали в голове писателя. Они вдруг возникали и так же внезапно испарялись. Их было неисчислимое множество, и трудно было в них разобраться.

К содержанию речей, произносимых ораторами, Винниченко возвращали лишь реплики из зала, которые он — по той же писательской привычке — привык ценить выше слов, сказанных с трибуны: реплика выражает непосредственную, a не заранее обдуманную реакцию.

Вот из темной глубины вдруг послышалось возмущенное: “Позор!”

— Позор! — откликнулось сразу тут и там и покатилось ближе к сцене; зал зашевелился и загудел. Оратор — прапорщик в пыльной фронтовой форме — приводил примеры того, как командование мешает украинцам объединяться в обособленные украинские подразделения. Он утверждал, что командармам потакает Временное правительство.

Возмущение охватило Винниченко. Еще бы! Временное правительство вообще продолжает угнетательскую политику русского империализма! Он заерзал на стуле: нужно выступить и сказать об этом. А что сказать?