Мир хижинам, война дворцам - Юрий Смолич

Петлюра усадил Грушевского в пролетку, собственноручно запахнул кожаный полог и кланялся вслед до тех пор, пока белая борода не исчезла за углом Мариино-Благовещенской улицы.

Грушевского глубоко растрогало поведение Петлюры, ему подумалось даже, что до сих пор он был, пожалуй, чрезмерно суров, считая этого человека лишь чванливым ничтожеством, мелким склочником и приторным подхалимом. И Грушевский тут же приказал Софии Галчко, сопровождавшей его в пути к дальнейшему выполнению высокой миссии, включить фамилию Петлюры впереди всех других фамилий в список кандидатов в проектируемый “Украинский генеральный войсковой комитет”.

2

К открытию крестьянского съезда стол президиума так же был накрыт желто-голубыми полотнищами, точно так же была подготовлена и вся предстоящая церемония. Однако небольшой инцидент в самом начале несколько нарушил задуманную процедуру.

Дело в том, что мандаты при входе проверяли обычные театральные билетеры, и они, конечно, не являлись той силой, которая могла бы противостоять натиску толпы. А толпа в сквере у театра с самого утра собралась огромная. И были это не просто уличные зеваки, а крестьяне пригородных и даже более отдаленных от Киева сел. Еще с вечера распространился слух, что сегодня в театре Соловцова будут делить помещичью землю и расписывать ее по крестьянским дворам.

Капельдинеры самоотверженно сопротивлялись бешеному натиску, но когда вдруг ударила мощная волна — с полтысячи человек в солдатских гимнастерках, контроль не выдержал и отступил. “Землячк” в солдатских гимнастерках устремились в зал, где рассаживались делегаты с мандатами от “крестьянских союзов”. Были это солдаты — украинцы по происхождению — из разных частей Киевского гарнизона; прослышав о предстоящем наделении землей, они поторопились заявить и свои права.

Захватив места в зале, “землячк” подняли крик, чтобы землю делили немедля и чтобы тут же был написан и всеми присутствующими подписан соответствующий закон, а каждому из солдат одновременно с мандатом на землю был бы непременно выписан и увольнительный билет из части для поездки в свое село, потому что в противном случае “заградиловки” перехватят их и зашлют на позиции в штрафные батальоны, а уж тогда достанется каждому не больше как по три аршина земли навечно.

Шум усилился еще больше, когда за столом президиума возникла борода Грушевского: по этой бороде председателя Центральной рады узнавали в радиусе пятидесяти километров вокруг Киева.

— Земл! — закричали фронтовики навстречу седой бороде. — За что страдали триста лет и три года? За что кровь проливали? За что боролись? Земли!!

Грушевский зазвонил в колокольчик, но куда было серебряному колокольчику заглушить бурю и шторм.

И Грушевскому вдруг стало нехорошо…

…Пахло гарью, выли псы, ревело стадо, вопили люди — белый снег стал вдруг кроваво-красным в багряных отсветах пожара. В декабрьскую ночь девятьсот пятого года пылали имения вокруг Киева — под Княжичами, Шпитьками, Белогородкой, Севериновкой и даже под Броварами у немца-украинца Фогенполя, закадычного приятеля Михаила Сергеевича…

…Господи! Неужели же снова повторится смутное время девятьсот пятого года? Неужели случится так и теперь, — когда Михаил Сергеевич уже не поднадзорный царской полиции и охранки крамольный профессор-украинист, а будущий глава будущего национального правительства будущего украинского государства? Проклятая… земля!

Грушевский хотел подумать — не земля, а проклятый земельный вопрос! Но голова шла кругом, и был он несколько не в себе.

В сиянии яркого света, излучаемого софитами, Грушевский, бледный и растерянный, стоял на эстраде и засовывал бороду в рот. Пожалуй, он сжевал бы ее начисто, если бы опытный театральный электротехник не догадался выключить свет.

Сценический эффект подействовал магически: в зале наступила тишина — и только серебряный колокольчик позванивал в руке у профессора. Тишине этой, правда, суждено было длиться всего лишь мгновение в расчете на внезапное ошеломление. И проевший зубы на сценических эффектах театральный осветитель бросил из своей будки:

— Скорее реплику!

Он выражался на привычном театральном жаргоне, но Грушевский машинально подчинился спасительной подсказке и крикнул в темноту:

— Так вот, про землю!..

На этом слове проворный театральный деятель снова включил в своем подполье рубильник. Свет вспыхнул, и шум, которой вот-вот должен был снова взорваться в зале, — так и не взорвался. Воцарилась тишина; каждый из полутора тысяч людей в зале затаил дыхание, чтобы услышать о самом главном! О земле!

Тем временем Грушевский как опытный оратор успел сообразить, что делать дальше, — не зря четверть столетия возглавлял он университетские кафедры и был непременным участником сотен общественных диспутов! Теперь необходимо было в каждом предложении, которое он будет произносить, хотя бы один раз повторить это сакраментальное слово — земля.

Грушевский отложил в сторону заранее приготовленную речь и экспромтом заговорил о земле и воле, о том, что матушка-земля кормит весь мир, что любит мать сыра земля работящие руки, что без земли хлеборобу нет жизни, что из земли еси богом слеплен и, натурально, в землю отыдеши. Затем, как опытный политик, он сделал и конкретный вывод о том, что для крестьянской страны, каковой является Украина, главнейшим в ходе революции и будет решение именно земельного вопроса; поэтому-то он и предлагает первым же пунктом повестки дня съезда тружеников земли обсудить вопрос о земле, то есть о том — какого же земельного закона надлежит желать земледельцам от своего правительства?

Слова эти снова вызвали бурю выкриков — однако, на этот раз одобрительных.

— Верно! Правильно! Требуем закона о земле! Пиши, старичок сразу закон: нарезать крестьянам помещичьей земли!

Грушевский поднял руку — и тишина восстановилась. Теперь толпа подчинялась ему, точно самому богу Саваофу. Люди ждали каждого его слова, и он обрел возможность заверить, что украинский крестьянин может отныне жить совершенно спокойно, ибо интересы земледельцев будет блюсти Центральная рада, а во главе ее стоит самолично он, лидер партии украинских социалистов-революционеров, чьим девизом является лозунг: “Земля и воля!”

Представители крестьянских союзов, прибывшие на съезд с соответствующими мандатами, успели уже прийти в себя и закричали “слава”. Представитель губернского союза внес предложение об избрании бaтька украинского крестьянства, товарища добродия Грушевского, почетным председателем Всеукраинского крестьянского съезда.

Когда торжественная процедура была, таким образом, исчерпана и повестка дня утверждена, Грушевский, вытирая платочком пот со лба, направился в кабинет директора театра.

Из кабинета директора театра Соловцова панна София связалась по телефону с кабинетом директора Троицкого народного дома и пригласила к аппарату делегата войскового съезда командира полка имени Богдана Хмельницкого полковника Капкана. И Грушевский кратко, но задушевно побеседовал с полковником — коллегой по партии украинских эсеров. В результате беседы, полчаса спустя, у двери театра появился почетный караул от войскового съезда, а конные патрули стремительно прочесали все четыре квартала, прилегающие к театру.

Когда после обеденного перерыва делегаты возвращались на заседание крестьянского съезда, то мандаты проверяли уже богдановские старшины, и никому из “землячков” попасть в зал уже не удалось. Так съезд получил возможность плодотворно завершить работу в нормальных условиях, приняв все заранее подготовленные резолюции.

Такою была первая стратегическая операция Грушевского как полководца и период его активное мероприятие как организатора масс.

Затем он вместе с Софией Галчко уселся в пролетку и возвратился в Троицкий народный дом, на войсковой съезд. Именно тут надлежало решить главнейший вопрос — вопрос о национальной армии. Значение армии в жизни страны Грушевский всегда расценивал высоко; теперь же, после открытия крестьянского съезда, он склонен был ценить армию еще выше.

София Галчко не покидала шефа ни на минуту. На нее были возложены все секретарские обязанности: стенографировать каждое слово патрона, давать все необходимые справки, таскать его тяжеленный портфель. Кроме того, в кармане у нее лежал браунинг калибра семь запятая пять: личная охрана председателя Центральной рады, по инициативе самой Галечко, также была возложена на нее.

София Галчко была, как обычно, в сером австрийском френче; и это возбуждало некоторое брожение в умах участников съезда. Делегаты, только что прибывшие с фронта, отшатывались в изумлении: как могла попасть сюда особа в форме офицера вражеской армии? Другим, напротив, это давало повод впасть в патриотический энтузиазм: присутствие человека в австрийской военной форме с украинской речью на устах они расценивали как символ единения украинцев надднепрянских (российских) с украинцами надднестрянскими (австрийскими), как некое олицетворение вожделенной соборности Украины. А были и просто повесы, которые немели, увидев столь ослепительную женскую красоту, — Галчко была единственной женщиной на съезде и потому выглядела особенно привлекательной. И повесы щелкали шпорами и бросались ухаживать напропалую. Но панна София держалась неприступно и отвечала ловеласам надменным взглядом.