Мир хижинам, война дворцам - Юрий Смолич

Так началось знакомство Симона Петлюры с шулявской красавицей — обладательницей золотых кос, синих глаз и трагической души — перед домиком с мезонином в два окна, как раз под наружным фонарем с пометкой: “Борщаговская улица, № 11, владелец мещанин Каракута”.

3

Это знакомство к вечеру второго дня превратилось в любовь, и Поля Каракута с Шулявки отдалась своему чувству бездумно и безраздельно, как бывает лишь в юности, в пору первой любви, или на закате бабьего лета, а пору любви последней, или еще — в отчаянии и себе самой на зло.

Любовь эта достигла своего апогея к вечеру третьего дня, в момент отбытия возлюбленного на позиции, — и на перроне Киевского вокзала девушка шепнула своему рыцарю прекрасного образа:

— Я вся твоя, люблю безумно. Родителей у меня нет, дядя мой очень богат и оставит мне в наследство все, что у него есть, а ты, Сема, ты… сатана в образе райского змия-искусителя…

И Поля Каракута наспех — пока поезд еще не тронулся, но уже должен был вот-вот тронуться, — между вторым и третьим звонком, открыла ему тайну своей трагедии.

История оказалась банальной. Имени первого соблазнителя Поля, конечно, не назвала, но Петлюра на этом не так уж и настаивал, ибо, получив религиозное воспитание и обладая сердцем не столь мужественным, он никогда бы не отважился на дуэль, которая явилась бы единственным достойным выходом в подобной ситуации. Соблазнителем был блестящий офицер-аристократ. Семнадцатилетнюю шулявскую красотку он очаровал непревзойденной элегантностью, шпорами с малиновым звоном, духами “коти” и недвусмысленным обещанием жениться — ясное дело, “потом”. Любовь юной девушки была искренней, чистой, страстной — первым девичьим чувством. Повеса-офицер, получив свое, обманул смазливую девчонку и тотчас испарился: мещаночка из Киевского предместья не могла составить партию человеку с древнебоярской звучной фамилией… Сердце Поли было разбито, душа растоптана и изувечена. Соблазнителя она, разумеется, прокляла на всю жизнь, а вместе с ним возненавидела и всю аристократию…

— Прости, поступай как знаешь! Ели б я встретила тебя раньше, если б я только знала, что ты, Сема, где-то существуешь на свете…

Третий звонок ударил, и поезд тронулся.

И вот прошло несколько месяцев: получено сорок писем и отправлено сорок ответов. Все выстрадано, все выяснено, все прощено, все забыто! — и Петлюра снова возник перед окошком заветного мезонина.

Но уже не презренным земгусаром приехал он теперь в Киев. На сей раз он прибыл полномочным представителем многих тысяч воинов всего Западного фронта от — Риги до Мазурских болот.

Пока Симон и Поля изнемогали в разлуке, в России произошла революция. При ставке Западного фронта, как и на всех других фронтах, была создана “Украинская войсковая рада” — орган, которому надлежало заботиться о самобытных нуждах и о национальном волеизъявлении солдат-украинцев, воевавших в частях фронта. И Симон Петлюра, как старейший на всем фронте — еще с девятьсот пятого года — социал-демократ, был избран председателем этой рады.

Выбор пал на него еще и потому, что на учредительном заседании совета представители всех фракций — трудовики, эсеры, меньшевики и большевики — повстречались впервые, друг друга еще не знали; речи там произносились без конца, а Симон Петлюра сидел и молчал. И произвел впечатление человека вдумчивого, осмотрительного и авторитетного.

А молчал Петлюра на всякий случай, потому что членом партии социал-демократов он, собственно говоря, не был.

Правда, лет двенадцать тому назад, только окончив семинарию, но еще не найдя себе дела, Петлюра действительно был занесен бурными волнами тысяча девятьсот пятого года в стан украинской социал-демократии. Ему даже пришлось выполнять кое-какие рискованные поручения лидера украинских социал-демократов Владимира Винниченко; он сотрудничал в нелегальном органе партии, издававшемся в Галиции, и организовывал транспортировку нелегальщины с австрийской в российскую Украину. Но, как только силы революции потерпели поражение и разразилось бесчинство реакции, Петлюра от участия в нелегальных организациях отошел. Он пробавлялся конторской работой, совмещая это с частными “ходатайствами по делам” для подполтавских хуторян, сидевших на столыпинских отрубах, и одновременно подвизался в качестве театрального репортера на страницах украинских изданий. А потом, когда началась война, пришлось неотложно приспособиться и “добровольно” зачислиться в армию… с синим крестиком на кокарде.

Впрочем, что бы там ни было, а на этот раз в Петлюра прибыл в столицу Украины как боевой делегат боевого фронта — на Первый Всеукраинский войсковой съезд, созываемый украинской Центральной радой.

Центральная рада — вопреки устремлениям всероссийского Временного правительства — намеревалась опереться на штыки собственной национальной военной силы, чтобы стать единственной властью на Украине. Всеукраинский войсковой съезд она созывала из делегатов от всех фронтов — именно с целью выделить из русской армии всех украинцев и объединить их в особую украинскую национальную армию.

Поэтому заурядный земгусар чувствовал себя сейчас совсем не так, как полгода назад, когда впервые встретился с восемнадцатилетней шулявской красоткой. Он чувствовал себя теперь рыцарем в бранных доспехах и почти национальным героем.

Букетик душистых ландышей трепетал в руке любовника, — он настойчиво ждал, с нетерпением поглядывал на кисейные занавески. Дважды он наклонялся, поднимал комки земли и осторожно швырял в окошко. Земля мягко ударялась в кисейную занавеску и осыпалась через подоконник в светелку. Этого было достаточно, чтобы привлечь внимание того, кто находился в комнате. Неужели очаровательной Поли нет дома? Неужели она не получила телеграммы?

Петлюра волновался, но в общем настроение у него было отличное.

Правда, два обстоятельства беспокоили Петлюру.

В предпоследнем письме Поля сообщала, что дядя ее, распропагандированный лозунгами партии кадетов, намеревался все сбережения, накопленные для приданого племяннице, истратить на приобретение облигации “Займа свободы”. Это была тревожная новость. Ведь никто пока еще не мог сказать, что станется со свободой и с самой революцией, — следовательно, стоит ли вкладывать в свободу и революцию какой бы то ни было капитал?

А в последнем письме несколько туманно, однако достаточно прозрачно Поля намекала, что если все приметы точны и ошибки нет, то она, пожалуй, чувствует себя, кажется, беременной.

Это тоже встревожило не на шутку. В момент, когда на революционном поприще забрезжила перспектива выдающейся карьеры, маленькому человечку, то есть ребенку большого человека, появляться на свет было вовсе ни к чему, одни хлопоты… Да и врачи-гинекологи по причине дороговизны военного времени драли нынче три шкуры за аборт. И главное — чей же, собственно, это будет ребенок? Какая знаxapкa сумела бы отгадать, кто отец — земгусар или неведомый офицер-аристократ!

Эта неотвязная мысль могла нарушить чей угодно душевный покой! Впрочем, эта же докучливая мысль и утешала Петлюру: можно ведь разыграть трагедию и учинить скандал; пусть аристократ и раскошеливается на предмет ликвидации плода преступной любви.

Петлюра наклонился в третий раз и снова поднял комок земли. Но, выпрямившись, чтобы швырнуть его в кисейную занавеску, он вдруг почувствовал на плече тяжелую руку.

— А? — спросил Петлюра, оборачиваясь.

Перед ним стоял огромный детина — в черной шляпе, в черной пелерине-крылатке и с черными усами. Сердце Петлюры ёкнуло: обладая в силу щуплости своей конституции весьма ограниченными физическими возможностями, он избегал иметь дела с людьми незаурядной физической силы.

Впрочем, некоторые подробности успокоили Петлюру и умерили ускорившееся было сердцебиение. Под черным плащом верзилы виднелась рубашка, вышитая красным и черным крестиком. Перед Петлюрой был несомненно украинец; следовательно, представителю украинского народа взаимопонимание с незнакомцем должно быть гарантировано. Петлюра любезно улыбнулся и собирался уже произнести приветствие, выдержанное в самом пышном национальном колорите, — что-нибудь наподобие “пугу-пугу, козак з лугу” или “здоровенькі були, з неділею, пане добродію”, но детина заговорил сам, и речь его не предвещала ничего доброго.

— Ты, паршивец, откуда взялся? На нашу улицу и к нашим девчатам?!

Больше ничего не было сказано. Но вслед за этим сепаратистским вопросом на затылок Петлюры обрушился такой умопомрачительной силы удар, что фуражка его слетела с головы и колесом покатились вперед, а сам Петлюра, ринувшись за нею вдогонку, уткнулся носом в канаву, отделявшую тротуар от мостовой. Перезвон всех киевских церквей — от Софии да лавры — грянул в голове Петлюры; он мигом вскочил, на ходу подхватил фуражку и что было духу пустился наутек вдоль забора.