Мир хижинам, война дворцам - Юрий Смолич

— Изыдите, оглашенные, из храма божьего! А тю-тю-тю тю-yyy! — ревел могучим басом верзила, да еще и притопывал тяжелыми сапожищами.

Только в конце улочки Петлюра украдкой оглянулся. Страшный верзила, небрежно помахивая снопиком малярских кистей, не спеша удалялся к железнодорожной линии.

Опасность миновала; можно бы и вернуться назад.

Петлюра осторожно повертел головой. Голова была на месте, однако поворачивать ее было очень больно. И от этой острой боли вдруг стало совершенно ясно, что проклятый соблазнитель-аристократ ни за что не признает своего отцовства, что врач-гинеколог сдерет не меньше чем полтысячи, что глупый дядюшка непременно загонит свои денежки в идиотский “Заем свободы”… И хотя партия украинских эсдеков, членом которой снова объявил себя Симон Петлюра, в основу своей программы полагала именно тот же тезис: не ходи на нашу улицу, бить буду — Петлюре вдруг все на свете опротивело и вспомнилось, что в Москве его поджидает законная жена с ребенком. Он со злостью отшвырнул измятые ландыши, все еще зажатые в кулаке, и отвернулся от искусительного домика с мезонином.

Не шевеля головой, словно неся на ней хрупкую амфору с драгоценным розовым маслом, Петлюра двинулся вдоль забора к спасительной людной улице за углом, поглядывая — нет ли свидетелей его позора?

Нет, свидетелей, кажется, не было; улочка оставалась пустой.

Петлюра с облегчением вздохнул: если твоего позора никто не видел, можно считать, что его и вовсе не было, — так сказал Заратустра. Разочаровавшись после девятьсот пятого года в революции и в доминирующей роли масс, Петлюра ныне считал себя приверженцем и последователем идей волюнтаризма и иррационализма, исповедовал субъективный идеализм и признавал примат индивидуума. Книга немецкого философа Ницше “Так говорил Заратустра” стала его настольной книгой, и именно из нее черпал он сентенции на различные случаи жизни.

Однако выйти на широкое и многолюдное Брест-Литовское шоссе в измазанном грязью френче было немыслимо. В высоком заборе, за которым виднелся на лужайке под яворами ряд пузатых нефтяных цистерн, компании “Нобель”, Петлюра заметил выломанную доску. Он проскочил в тесный лаз и юркнул в чащу кустарника.

Тут он принялся, как мог, приводить себя в порядок, достав из кармана френча небольшое зеркальце, расческу и тюбик фиксатуара. Сердце кипело обидой и гневом.

— Ну берегись, босяк! Гад! Хам! Мурло! Мужик!

Не случайно всю свою сознательную жизнь — с тех пор, как после окончания духовной семинарии он, по решению сельского схода, не получил вожделенного прибыльного прихода в селе Жуляны, — Петлюра возненавидел все низшие слои народонаселения. Конечно, публично Петлюра об этом не объявлял: не такие были времена, да и не к лицу это члену партии социал-демократов, если он и в самом деле был таковым.

4

Впрочем, в интересах истины, следует признать, что Петлюра вовсе не был сторонником буржуазии.

Сын полтавского извозчика, который был одновременно и пономарем церкви пригорода Кобыштаны, Петлюра сызмальства узнал нужду и рано познал чувство зависти. Первым объектом его зависти был сосед-хуторянин, по фамилии тоже Петлюра. Но соседний Петлюра по имени Илько, не в пример отцу Симона, Василию, был хуторянин зажиточный: владел десятью десятинами земли, в загоне держал два десятка овец, в хлеву — десяток свиней, в коровнике — десяток коров и восемь лошадей на конюшне. Юный Симон, который тогда еще звался Семкой и ползал без штанов в одной рубашонке, тоже хотел бы есть пирог с маком, как ели ребятишки Илька, а не кусок ржаного хлеба, который мать, посыпая солью, совала ему и на завтрак и на обед. Но убедившись в том, что таких перспектив у него нет, Петлюра возненавидел Илька и всех зажиточных хуторян.

Со временем, начав учиться в церковноприходской школе, Сема получил возможность взглянуть на мир более широким взглядом и увидеть, что есть на свете люди побогаче Петлюры Илька, — например, помещик Кочубей, владелец имений вокруг Полтавы и угодий над рекой Ворсклой, о чьем предке русский поэт Пушкин сложил даже стихи: “Его луга необозримы, там табуны его коней пасутся вольны, нехранимы”. И малолетний воспитанник церковноприходской школы начал черно завидовать помещику Кочубею. A поскольку стать таким, как Кочубей, не было у него, конечно, никаких надежд, то, вступая в духовное училище, Симон ненавидел уже не только самого Кочубея, но и всех кочубеев вообще, то есть всех на свете помещиков.

В духовном училище Петлюра — сверх учебной программы — узнал, что кроме помещиков существуют на свете еще и владельцы паровых мельниц, сахарных и пивных заводов и даже железных дорог, как, например, граф Бобринский, и среди них есть люди богаче даже самих Кочубеев. И тогда ученика духовного училища обуяла черная зависть к заводчикам и фабрикантам и он воспылал к ним неугасимой ненавистью.

И, наконец, уже на семинарской скамье от студентов-политиков Петлюра узнал о том, что такое капитал.

Так древо познания жизни выросло в сознании юного Петлюры — из крохотного зернышка зависти к соседу за забором.

Впрочем, в дебрях петлюриного мировоззрения бурно разрослась к тому времени и другая растительность.

Петлюра завидовал не только богатым, но и вообще всем тем, кто находился вверху и обладал силой, чтобы властвовать над теми, кто пребывал внизу.

В малолетстве Семка завидовал сельскому уряднику, — перед ним заискивал не только отец-пономарь, но и богатый сосед за забором со всеми своими свиньями и коровами. И уж очень захотелось малолетнему Семке вырасти и стать урядником.

Войдя в возраст, Петлюра уразумел, что урядник беспрекословно подчиняется господину приставу и даже запросто получает от него по зубам. И тогда Симон начал лелеять мечту выйти когда-нибудь и самому в пристава!

Когда же позднее случилось Петлюре увидеть, как некий генерал хлестал пристава перчаткой по мордасам, ему стало ясно, что против генерала и пристав — дерьмо.

Вот стать бы генерал-губернатором, а то и королем!

Словом, Петлюра завидовал всем, кто обладал властью, и люто ненавидел каждого представителя власти.

Это и было второе зерно, оброненное на ниву формирующегося сознания Симона Петлюры и толкнувшее его на путь недовольства.

Путь этот и привел его в нелегальный кружок, а затем и в подпольную организацию. Раз он сам властью не обладал и не было у него никакой надежды заполучить ее даже на том свете, в раю или в аду, то он предпочитал, чтобы власти не было вообще.

Поэтому в молодости Петлюре особенно импонировали анархисты.

Однако прорастало на ниве его формирующегося сознания еще и третье зерно, и оно также в известной мере определило вехи в биографии Петлюры.

С тем пор как Петлюра, взрослея, впервые ощутил влечение к женскому полу, ему пришлись убедиться, что его невзрачная личность ничем не привлекает к себе внимания девиц. Не лишенный наблюдательности, он подметил, что девицы отдают предпочтение тем кавалерам, которые умеют подойти к ним с легким словом и тонкими манерами. Юнкера военной школы, кадеты и гимназисты всегда пользовались большим успехом у барышень на Кобыштанах, Кривохатках или Панянке, чем вахлаки-семинаристы. И этим они были прежде всего обязаны тому, что одевались чисто и аккуратно, а штиблеты носили со скрипом. Кроме того, имели они для девушек такие слова-словечки, что девушка сперва ахала, потом млела, а там уж и вовсе сохла и чахла от любви. Умели эти черти пройтись по улице таким фертом, что ни одно девичье сердце не могло устоять перед ними. Семинаристы подобный уличный форс клеймили завистливо-пренебрежительным словцом: “аристократизм”!

Петлюра охотно принимал участие в ночных налетах кобыштанских парубков, ловивших на улицах аристократическую белую кость, чтобы накрыть шинелью и хорошенько отдубасить; но в глубине души презирал он именно таких, как сам, неотесанных петлюр, а аристократам упоенно завидовал.

И решил непременно выбиться и самому в аристократы.

Первым делом Петлюра обзавелся ярким галстуком-бабочкой и повязывал его, отправляясь на прогулку в Александровский парк. Затем купил модный воротничок “композиция”, немнущийся и не нуждающийся в стирке, — достаточно было потереть его простой ученической резинкой, и он снова становился совершенно чистым. Далее были пришиты штрипки к штанам того же цвета “жандарм”, что и у студентов университета. И девушек теперь он уговаривал не иначе, как в трагическом тоне разочарованного Гамлета, принца датского. Образцы этих аристократических манер он черпал в моднейших литературных опусах той поры — “Ключи счастья” Вербицкой и “Жена министра” Лаппо-Данилевской.

Затем Петлюра стал ревностным, хоть и не слишком талантливым, участником любительских драматических спектаклей — актеры, как известно, хотя и самые обыкновенные люди, однако недалеки и от сверхчеловеков. У театральных гастролеров, завезенных в Полтаву антрепренерами Лубенцовым, Азовским, Колесниченко, он перенял несколько эффектных, хотя и поверхностных, сентенций о театре и его грядущих путях и начал пописывать театральные статейки для киевской газеты “Рада”.