Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010 - Дмитрий Дмитрий

Вспомнили, что не успело общество православных писателей заявить о себе, а писательница Нина Катерли, которой в последнее время полюбилось словечко «фашист», уже успела наговорить по московскому ТВ кучу гадостей о его намерениях.

— Православные писатели и фашисты — это, по ее мнению, очень близкие понятия, — рассмеялся, почесывая бороду, Коняев. — Особенно, если учесть, что среди первых много фронтовиков, воевавших с фашизмом…

29 марта 1995 г.

Стреляют везде — по несколько убийств в день. Новости начинаются с сообщения, кого сегодня грохнули. Весело живем!

Наверное, убитые мешали строить обновленную Россию, сопротивлялись вхождению страны в цивилизованное сообщество, тормозили прогресс и реформы, о которых только и трещат в телевизоре: «Реформы, реформы, реформы…»

И чем кровь, пролитая в революцию, которую так любят вспоминать «прогрессивные журналисты», отличается от крови, проливаемой сейчас?

Общественные туалеты в Петербурге начинают превращаться в кафе, блинные, закусочные, коктейль-бары.

28 июня 1995 г. Зеленогорск.

Поэт Виктор Максимов подарил свой новый роман «Без тринадцати тринадцать или Тоска по Тюхину». Я хотел его издавать, но Житинский испугался конкуренции — издал в своем «Новом Геликоне». Жанр — «химериада нашего времени». Писал восемь лет. Тираж 10 тыс. Рад за Виктора и за нашу литературу. Изумительный язык. Начинается с затянувшегося запоя в честь пятидесятилетия героя. И вся фантастическая жизнь вспоминается. Как жил, зачем жил, почему жил, а не умер. Легко написано, но читаешь с сочувствием и сопереживанием. О чем я Виктору и сказал, позвонив сегодня. Говорили долго. До романа он казался мне проще — автор песен, поэм, гражданской лирики.

1 июля 1995 г. Зеленогорск.

Дочитываю дневники недавно скончавшегося Юрия Нагибина. Он вел их с 1942 по 1986 год. Отдал в издательство за три дня до смерти.

Поначалу не нравилось: нудные, вымученные описания природы, охоты, пьянок, женщин — последняя позиция описана особенно противно: сравнительный анализ жен, любовниц; затем жалобы на родню, дачную обслугу, шофера, секретарей СП, журналистов. Сетования на то, что его редко отправляют за границу (к сорока годам объехал только 25 стран). Все кругом плохие, мерзавцы, упыри, прикидываются хорошими, он с ними дружит, а потом прозревает…

Но с записей, относящихся к его double five, я почувствовал в авторе перемену и читал с интересом. Нагибин всю жизнь (так он полагал) учился писать.

Его рассказы я никогда не пропускал, хотя и видел в них некоторую литературность.

У Юрия Марковича было пять, кажется, жен. Страх и ожидание смерти начались лет с пятидесяти. Он умер в 1995 г. — семидесятипятилетним.

Мир его праху.

26 октября 1995 г. Дома.

Приехал из Германии — был на книжной ярмарке во Франкфурте. Там немного оттянулся пивом и греческим вином.

Сижу за компьютером, вяло стучу по клавишам и пытаюсь набирать очки в рейтинге трезвых людей. Пишу, можно сказать, для тренировки.

Обойти книжную ярмарку невозможно — целый город. Глянец книг, запах карамели и кофе.

Народу, как на Дворцовой набережной перед праздничным салютом.

У стендов «Текста» не задержался — там непьющий Виталий Бабенко готовился принимать немецких издателей и переводчиков — разливал водку в наперстки и размазывал икринки по галетам размером с советский пятачок. На мое предложение жахнуть по стакану, как отцы завещали, и спеть в центре Германии «День Победы», Виталий замахал руками. Я ушел в свободный полет — пить пиво и шуршать листьями начинающейся осени.

Пил под желтым тентом с итальянским прозаиком. Пил с албанцем, чилийцем и португальцем. Португальский новеллист сказал, что моя фамилия на их языке напоминает емкий мат, наше трехбуквенное ругательство. В Португалии с моей фамилией делать нечего. Если только людей смешить.

Выяснял, о чем пишут коллеги. Любовь, одиночество, преподавание в вузе… Интерес к русской литературе специфический: мерзости современной жизни и пинки мертвому коммунистическому льву. Есть, есть у нас авторы, которые успешно пишут на эту тему.

В ресторанчике гостиницы познакомился с дедком, который заведует пивным краном — ему 68 лет, славный малый. Его отец попал в плен под Сталинградом. Знает лишь несколько слов по-русски. Но умеет интонацией и жестикуляцией придать слову богатый смысловой окрас. Я его понимал, попивая пиво у стойки. Надписал ему «Ненайденный клад» — пусть совершенствует русский язык. А то от него только и слышишь: «бл…», «е… твою мать!» и «Музик, дай махорку!»

Жили в Дармштадте, городке в тридцати км от Франкфурта. На ярмарку ездил электричкой — она бесшумно рассекала еще зеленые дубовые леса.

1996 год

21 января 1996 г.

Несколько ночей подряд читал С. Довлатова, включая его переписку и очерки о нем. Поначалу хотелось читать еще и еще. Ну, Сережа, давай!

К концу устал и задумался. Да, блестящий рассказчик, умеет создать интерес к пустяковым, казалось бы, житейским ситуациям, прекрасно держит интонацию… Но при всей изящности и лаконичности письма копает неглубоко. Интересно наблюдать жизнь его героев, но не сочувствуешь ей. Талантливый гуляка, лоботряс, фарцовщик, охранник в зоне, журналист — знает жизнь, но по-разному мы с ним эту жизнь видим.

Но стимулирует к письму. После его книг чешутся руки: ты заразился интонацией, кажущейся простотой письма, в голове крутятся начальные фразы легкого изящного рассказа…

Догадываюсь, как непросто Довлатов шлифовал свой текст. Чем труднее пишется, тем легче читается.

25 января 1996 г.

Война в Чечне — не война, а политика. Кому-то она нужна. И так мерзко на душе делается. Посмотрел телевизионные сводки о военных действиях в Грозном, а потом ушел в свой кабинет и расплакался. Гнусь и гадость творится в отечестве, и не знаешь что делать. Писатели, словно в штаны навалили. Где наш Гранин, где Искандер, где Евтушенко, Вознесенский, Анатолий Рыбаков и прочие борцы за справедливость?

Приехал к Б. Стругацкому выплачивать гонорар. Мне накануне приснилось, что мы с ним рассматриваем Ольгины семейные альбомы с марками. Рассказал ему об этом.

— Дима! Почему же вы не привезли их мне! Я давно мечтаю, чтобы кто-нибудь привез мне коллекцию марок и я бы покопался в ней. Это же мечта любого филателиста!

Я рассказал, какие марки в нашей коллекции, вспомнил, что у тестя есть несколько альбомов — остались от дядьки. Рассказал про дядьку, похвастался Ольгиной бабушкой-артисткой.

Выяснилось, что Стругацкий интересуется также конвертами и открытками с марками особого, восьмого формата.

— Вы помните, Дима, к нам в семинар ходил сын артиста Кадочникова?.. — он назвал имя.

Я соврал, что помню.

— Так вот однажды он приволок мне два чемодана с письмами сороковых-пятидесятых годов. Павел Кадочников тогда был страшно популярен — снялся в фильме «Подвиг разведчика», еще каких-то… Это были письма его почитателей — со всей страны. Некоторые даже нераспечатанные. И вот я всю ночь копался в этом чемодане. Получил несказанное удовольствие!.. Что касается ваших марок, то это, скорее всего, так называемая детская коллекция. А вот марки вашего тестя, оставшиеся ему от дядьки, — это может оказаться весьма интересным. Человек собирал их в зрелом возрасте, имея деньги, — он мог себе позволить.

Я пообещал поговорить с тестем и привезти ему коллекции на просмотр.

— В этом есть нечто странно-знаменательное, — одеваясь, сказал я. — В Чечне идет война, в Кремле творится бог знает что, на душе гадко, а мы с вами беседовали о марках…

— Да-а… На душе гадко, — согласился Борис Натанович. — Время очень тяжелое и неприятное. — Он проводил меня до решетчатой двери на площадке, открыл замок. — Я вас жду, Дима. Привозите ваши коллекции, с удовольствием посмотрю…

«Известно, что ничто так не окрыляет фантазию, как отсутствие фактов», — говорил Николай Евграфович Салтыков-Щедрин.

Власть молчит, и мы ломаем себе голову: что происходит в стране, куда мы идем, какова статистика производства, рождаемости, смертности, потребления мяса, хлеба, алкоголя, соотношение браков и разводов… Цифры мелькают в газетах самые лихие.

С тоски читаю Щедрина: «Надул, сосводничал, получил грош, из оного копейку пропил, другую спрятал — в этом весь интерес настоящего. Когда грошей накопится достаточно, можно будет задрать ноги на стол и начать пить без просыпу: в этом весь идеал будущего» («Господа ташкентцы»).

В наше время таких господ хватает. «Брокер на бирже» звучит, как космонавт во времена моего пионерского детства. Дети хотят быть либо рэкетирами в кожаных куртках, либо брокерами. Несчастная мы страна…