Боже, спаси русских! - Андрей Ястребов

Неизменной проблемой всех борцов против пьянства была сложность определения причины зла. В качестве виновников назывались влияние Запада, неспособность народа приобщиться к культуре, генетическая предрасположенность русских к пьянству. Причины, имеющие реальные основания, объединялись с самыми нелепыми. В 60-е годы XIX века распространился тезис, исчерпывающе объясняющий все без исключения пороки, – «среда заела». Уже Достоевский в «Записках из Мертвого дома» выступал с критикой подобных утверждений, однако они стойко укореняются в антиалкогольной пропаганде и в XX веке.

Казалось бы, революционное переустройство общества должно было изменить ситуацию, подарить людям спасительную великую идею и не оставить алкоголю ни одного шанса. Ленин, Бухарин, Троцкий с воодушевлением предсказывают скорое исчезновение пагубной привычки; пьянство же, несмотря на все прогнозы, не исчезает.

Послереволюционные научно-популярные работы отмечены острым интересом к алкогольной тематике. «Пьяная» статистика обескураживает. «Советский Союз, – пишет Л. Железнов, автор брошюры "Будем жить радостно без сорокаградусной", – ежегодно пропивает более миллиарда рублей». Цифры убеждают, что если и есть прогресс в каком-либо деле, то это, несомненно, в питейном.

Л. Железнов подсчитывает: на пропитые только в Ленинграде деньги можно было бы построить 50 дворцов культуры. Сопоставление не случайное: оно подготавливает пакет конкретных рекомендаций борьбы против бытового алкоголизма в 30-е годы XX века. Звучат предложения: а) искоренять привычку народа к пьянству с помощью пропаганды чаепития (по требованию рабочих, читаем в книжечке о вреде алкоголизма, было закрыто 79 «злачных мест» и открыто всего 5 «новых советских чайных»); б) создавать общества борьбы с водкой – в 1929 году было организовано 300 ячеек, объединивших 11 тысяч противников алкоголя; в) прививать народу любовь к изящному, строить новые клубы, театры, лектории.

Социальный опыт показывает: интерес к развлечениям реализуется тогда, когда какие-либо иные статьи индивидуального и семейного бюджета не приходится сокращать в пользу искусства. «Водочные» деньги идут, как правило, по своему назначению, их очень сложно «конвертировать» в искусство. В XX веке к тому же возникает еще и проблема стрессов, с которыми искусство не в силах бороться, и обыватель ищет спасения от них в бутылке.

Итак, общество, которое «заедало» человека, исправлено, а потенциальные строители будущего продолжают пить. Ответственность за соблюдение чистоты семейных основ возлагается на детей. В 30-е годы распространяется пионерское движение против родителей-алкоголиков. На повестку дня выносятся прочувствованные лозунги: «Мы против пьяных отцов», «Да здравствует трезвая жизнь!», «Дорожи любовью детей и не расточай ее по кабакам», «Папа, выбрось за окно водку, пиво и вино!», «Отцы, не ходите в пивную», «Отцы, после получки идите сразу домой, где найдете уют и наше к вам детское хорошее отношение!», «Вместо пивной – даешь пионерский клуб!». Интересно, был ли кто-нибудь перевоспитан пионерами?

По дороге в Петушки

История борьбы с «народным» пьянством знает разные редакции. Герой повести В. Ерофеева «Москва – Петушки» читает импровизированную лекцию на тему «Русская литература в борьбе за облегчение участи народа». В сознании вагонного философа борьба с водкой представляется как череда бесконечных сражений, завершающихся разгромом всех смельчаков, поднявших свой голос и перо против алкоголя.

Исходное положение звучит так: народ пьет «от невежества своего». Требуются рецепты преодоления зла. Интеллигенция начинает остро чувствовать свою ответственность перед «мужиком». До такого беспокойства доходит «социал-демократ», наблюдая окрест себя пьяную мерзость, что бросается словом культуры спасать народ. Благой порыв оборачивается поражением самого спасателя: «Ну как тут не прийти в отчаяние, как не писать о мужике, как не спасать его, как от отчаяния не запить! Социал-демократ – пишет, и пьет, и пьет, как пишет». Зеленый змий празднует победу и над народом, и над словесностью: «Теперь – вся мыслящая Россия, тоскуя о мужике, пьет не просыпаясь!».

В общих чертах карикатурный образ борьбы с водкой, предложенный Венедиктом Ерофеевым, отражает историю вопроса и его решения в XIX веке. Надежда культуры воспитать трезвого грамотного читателя так и не исполняется. Рецепт излечения от дурной страсти с помощью чтения – сугубо отечественный. Трезвомыслящий Запад не верит, что с неграмотностью исчезнет и пьянство, – не верит, и правильно. Культура Запада не возлагает на себя миссию борьбы со злом, а в России словесность хочет быть блюстителем общественной морали. Надежда на спасение с помощью слова пройдет очень скоро, когда народ научится читать. И тогда обнаружится новый тупик. Литература так много пишет о пьянстве, что создается впечатление: иные темы подрастеряны. Теперь «порочный круг бытия душит за горло» окультуренного «мужика»: «Стоит мне прочесть хорошую книжку – я никак не могу разобраться, кто отчего пьет; низы, глядя вверх, или верхи, глядя вниз. И я уже не могу, я бросаю книжку. Пью месяц, пью другой».

Вот парадокс отечественной культуры: не знающему букв тяжело, а грамотному еще хуже. Один пьет от безысходности, второй же – когда видит, что его личные проблемы лишь часть национальной трагедии. «Некультурный» еще может устыдиться своих привычек, а читающий приобщается благодаря книге к легиону пьяниц, более авторитетных и мудрых, чем он сам. Создается впечатление, что все в России пьют поголовно, и хотелось бы в отечественной истории найти трезвенника, да не получается – все пьют.

Образами пьющих писателей русская литература богата, как никакая другая. И вовсе не потому, что в России пьют больше, а оттого, что алкоголизм в Европе не является частью национальной мифологии.

В повести «Москва – Петушки» заходит разговор о Гете и произносится категоричное: «...если бы Фридрих Шиллер поднес бы бокал шампанского» Иоганну Гете, тот «взял бы себя в руки – и не стал. Сказал бы: не пью ни грамма». Сразу же следует философский вопрос: «Почему он не пил, что его заставляло не пить? Все честные умы пили, а он – не пил!»

Герой Ерофеева, убеждая слушателей, что немецкий писатель «ни грамма не пил», объясняет загадочную для русских немецкую натуру. Гете, рассуждает персонаж, поступал так, «старый дурак. Думаете, ему не хотелось выпить? Конечно хотелось. Так он, чтобы самому не скопытиться, вместо себя заставлял пить своих персонажей». По Фрейду, в общем, объясняет.

Персонаж Ерофеева привык видеть в русской литературе бесконечную галерею страдальцев – их жизнь заела, философия измучила, душа со свету сживает, – и вот бродят они неприкаянные по дорогам отечественной словесности, и не могут подняться до титанической надмирной мысли. А Фауст взял и покусился на основы бытия, а Вертер не мучился от безденежья – их жизнь, с точки зрения русского сознания, беззаботна. Нет здесь ни «правды» и реализма, ни крестьян голодных, ни страдающих проституток – все красиво и недоступно, как в опере, чувства и запахи нездешние, все чисто и благообразно.

Устал русский человек о себе, чумазом и жалком, читать, хочется ему, чтобы в книжке все было покрасивее: чтоб если пить – не на последние, а на бесконечные; если и опьяняться вопросами, то только теми, которые вечность исследуют. Сегодня утром он понял, что никогда еще не испытывал столь сильного желания поговорить с Дедом Морозом. Или с Гете.

Настолько немцы далеки от наших печальных осин и камышей, что сливаются с иноземным нарядным ландшафтом, красивой картинкой жизни – там немецкие замки, круторогие олени, гордые лебеди, опрятные бюргеры, чистые пивные. А здесь – среда заела, душа все соки из тела высосала, голова превратилась в «дом терпимости», и жизнь ему тоже уподобилась.

Русская питейная мифология создает убедительный сюжет: иноземцы – опрятные философы и поэты – становятся лубочными персонажами, пропагандирующими трезвый образ жизни. Их изображениями впору оклеивать чемоданчик с недопитой бутылкой «Кубанской», пока его не стащили.

И КАКОЙ ЖЕ РУССКИЙ...

О ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ

Все наши горькие беды от того, что пьем много.

Помните, у Гринуэя в «Золоте» звучит лейтмотив о городе Больцано, в котором не умеют делать пиццу. Прикарманив художественный прием, откроем тайну: во многих российских городах совсем не умеют делать матрешки. Ну совсем не умеют, хоть плачь. И все тут! Обобщим слово «многие» до загадочного NN и вновь констатируем непреложный факт: в очень многих российских городах NN совершенно не умеют делать матрешки. Возникает закономерный вопрос: как же тогда мы, русские, в этих городах справляемся с дефицитом матрешек? Ответ очевиден: как-то вот так обходимся. Ответ этот вгонит в ступор непонимания любого иностранца, потому что ему никак не понять: как русские могут завтракать, к примеру, не расставив вокруг себя матрешек, не сыграв на балалайке, не опрокинув стакан-другой водки в качестве аперитива?