Кукла старого Адама - Марина Владимировна Болдова

подруга? Угодили? – обняла Стасю Ритка.

– Спасибо, – пробормотала Стася и часто заморгала, пытаясь прогнать слезы. Вокруг раздались аплодисменты.

Под аплодисменты она шла к своей парте, прижимая к себе корзинку и цветы. Сумку, брошенную Стасей у входа, принес Костик, он же сел рядом: Ритка, улыбаясь понимающе, уступила ему свое место. Стася только сейчас рискнула посмотреть на маму, стоявшую у доски. Мама улыбалась и явно совсем не была расстроена тем, что урок истории практически сорван.

* * *

Одинцов вчера так устал, что, выпив водки, наевшись жареной картошки с сосисками, а потом запив все кружкой обжигающе горячего чая, едва дополз до дивана в бывшей дедовой комнате. Оказалось, что мать уже успела постелить цветастенькое белье – он помнил этот комплект из простыни и двух наволочек, почему-то особенно любимый бабушкой Станиславой. Иван лег бы и на голый диван, прямо в одежде, но мать, следовавшая за ним по пятам по всей квартире, заставила его раздеться до трусов. Выпитые рюмки водки все еще туманили голову – крепкие напитки Одинцов не любил, балуясь изредка полусладким вином за компанию с женой. «С бывшей женой», – подумал он то ли со злорадством, то ли с досадой, и эта мысль была последней: едва голова коснулась подушки, он провалился в глубокий сон.

Как ни странно, проснулся Иван рано, за окном было не совсем темно, скорее как-то серо, только по-прежнему ярко горел фонарь у соседнего дома. Вставать с дивана не торопился, мысль о том, что не нужно никуда спешить, грела. Вчера говорил весь вечер только он. Его прорвало уже после первой рюмки, повествование он начал не с того дня, когда ушел в самостоятельную студенческую жизнь, а со вчерашнего. И первое, о чем, плача и ругаясь, поведал матери, о такой короткой их с Фаечкой любви. О ней он мог говорить долго, мать не прерывала, только иногда осторожно клала свою ладонь поверх его руки, поглаживала успокаивающе, что-то шептала. Он не слушал, он выплескивал из себя все, что скопилось – жалость к Фаечке, надежду, боль потери, зло на жену, на дочь. Когда сказал, что ударил Стасю, мать испуганно вскинулась, крикнув с упреком «Как ты мог?!», а Иван подозрительно посмотрел на нее – тебе-то, мол, что до этого? «Ты знать не знала свою внучку, а теперь жалеешь?» – выдал, злобно сверкнув глазами, и тут же потянулся к полной рюмке. «Ваня, не пей много, отец твой быстро пьянел, и ты такой же. Он зверем становился, упаси господи тебя от этого, сынок», – молила она, а он вдруг решил проверить – а каким станет он? Опрокинув горечь в себя, налил еще одну рюмку до краев, выпил залпом. А после понял, что больше не влезет. Унял злость усилием воли, расслабился, попросил крепкого сладкого чаю. За чаем уже спокойно рассказал о детях, отметив, что говорит о них как о чужих. Но о молодой Варваре вспоминал с теплом. Эх, не нужно было ей рожать, жили бы вдвоем друг для друга, путешествовали, в кино ходили, когда хотели, а не когда сестрица ее детей к себе брала. Варька как на иголках в кинотеатре сидела, мысли были там, у Варлеев. Спроси, что на экране происходит, не ответит. «И на кой ляд ей все это сдалось?!» – воскликнул Иван с досадой, а мать только молча покачала головой. Вроде как осуждающе, понял он… А сама-то где была, когда он у бабки рос? На мужика сына променяла…

Спать лег, сам себя не понимая.

Думал, не простит мать, а сейчас, утром, уловив запах жарящихся оладий, вновь обрадовался, что она здесь. Но решил, что сегодня же заставит ее рассказать о себе все.

Одинцов натянул спортивные штаны, достал из чемодана футболку, пакет с зубной щеткой, пастой и одноразовой бритвой: хорошо, в чемодане всегда лежит походный набор, все свое он забыл дома в ванной комнате. Нет, не забыл, там просто была дочь, а он не хотел с ней объясняться. Или боялся? Зря, конечно, не сдержался, ударил. Впервые в жизни. Ничего, забудет, вырастут с Андреем – поймут его. А он денег будет присылать на их воспитание достаточно. Только на работу нужно устроиться.

Проходя мимо комнаты бабушки, Иван приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Ему почему-то хотелось, чтобы сейчас все оставалось на своих местах, как было при ней. Он с облегчением удостоверился, что обстановка прежняя, только на стуле, куда обычно любил присаживаться дед, на высокой подушке сидит… кукла. Одинцов вздрогнул, потому что на какой-то миг ему показалось, что это – живая и очень красивая девочка. Но глазки смотрели на него не мигая, розовые губки застыли в полуулыбке, и только локоны слегка шевелил ветерок из приоткрытой форточки. Всю куклу целиком видно не было, скрывал стол, но Иван был уверен, что та не маленького роста.

– Ваня, встал уже? Я блинчиков напекла, пойдем завтракать?

Он обернулся – за ним, теребя передник, стояла мать.

– Это твоя? – кивнул он на куклу.

– Ну… моя. Привезла с собой из Тюмени, жалко было оставлять. Как живая, правда?

– Да уж… у тебя есть дочь?

– Нет, Ванечка, уже нет. Умерла моя девочка совсем малышкой. Я расскажу тебе потом. Давай-ка, умойся и за стол, блинчики остынут. Иди-иди, – подтолкнула она его к выходу, – насмотришься еще на куколку. Память это о Юленьке, сестричке твоей.

Родная сестра! А он ничего не знал…

Он было хотел расспросить прямо сейчас – как так-то? Почему не сказали? Но мать уже повернулась к нему спиной. «Она всегда была полной, а сейчас как тростинка. И морщин на лице, как у древней старушки, а ей и шестидесяти нет», – вдруг заметил он и наконец направился в ванную комнату.

Глава 30

Строкова на входе в следственный комитет встретил Дронов, оперативник, который летал в Тюмень. Вновь тревожно стало на душе, Строков вспомнил это свое состояние сразу же, как подумал об этом городе: вчера перед сном вдруг возникло опасение, что он что-то упустил, не додумал, не доделал за этот день. Словно не хватило точки в конце текста, отчего предложение осталось незаконченным. Он, лежа рядом с женой, какое-то время пытался понять, о чем конкретно эти его невеселые думы, анализировал, задавал себе вопросы, сам же на них и отвечая. Но усталость взяла свое, и он в конце концов так и заснул с неясной тревогой.

Жена за завтраком говорила с ним сквозь зубы, всем видом показывая свое недовольство. Раньше он