Современная болгарская повесть - Стефан Дичев

Она внимательно разглядывала его лицо, обветренное лицо сорокалетнего мужчины, словно с каким-то грубым изяществом изваянное из гранита, прочерченные вертикальные морщины около губ, полуприкрытые веки, из-под которых пристально смотрели глаза, проникая в тайную сущность людей. Это лицо было привлекательным, потому что свидетельствовало о пережитых испытаниях… И наверно, потому, что Сираков был углублен в себя, он не заметил знака, который Христина сделала Кюнеке. Это был знак, понятный только им двоим.

— Что ты подумаешь, если я тебе откажу? — спросила она кокетливо Сиракова.

— Что не заслуживаю другого.

— Сейчас ты прибедняешься, но я знаю, ты позволяешь это себе, чтобы доставить мне удовольствие или чтобы напомнить мне, что не можешь недооценивать себя?

— И то и другое, — признался он.

— Ты остался верен себе… Удивляешь ты меня, право! Есть ли у тебя приличные напитки на корабле?

— Думаю, что да, — сказал он после небольшой паузы, похожей на колебание.

Кюнеке подозвал кельнера и бросил крупный банкнот, чем лишил Сиракова возможности участвовать в платеже. Поскольку у Кюнеке и этот жест выглядел покровительственно, Сираков на миг испытал желание вытащить пачку денег, которые он получил несколько дней назад, и швырнуть их на стол…

Небо было густо усеяно звездами. Море пахло водорослями, а ущербный месяц боролся на горизонте с лохматыми облаками.

Всевидящий луч прожектора полз по небосводу, как огромная фосфоресцирующая стрелка.

Христина закуталась в белую шаль с кистями. Кюнеке отошел, чтобы подогнать машину, на которой, вероятно, они приехали сюда. Потом он открыл дверцу, учтивый, как портье в отеле.

— Нет, нет, Эрнст! — весело запротестовала Христина. — Оставьте меня с моим соотечественником. Считайте, что я страдаю глупым патриотизмом, как хотите, но сейчас не увозите меня!

Кюнеке захлопнул дверцу и тронул «джип». Сираков и Христина пересекли бульвар и вышли к каменному парапету. Через минуту появился «джип», Кюнеке притормозил и сказал в боковое окошко:

— Капитан, вы отлично говорите по-немецки. Забыл вам сказать, что мы ценим это.

И умчался.

«Слабость к парадным ситуациям», — подумал о нем Сираков, но уже снисходительно. Сейчас он был склонен верить, что жизнь никогда не бывает столь безнадежна, как это может показаться: только два часа назад блуждал он по этим улочкам, отчаявшись от бесцельности своих скитаний, подавленный одиночеством, а сейчас рядом с ним эта женщина, как будто упавшая с неба.

— Боже мой, в самом деле, какая встреча! — шептала она, опираясь на его руку. — Не сердись на меня, но я давно не думала о тебе… А ты был моей большой, большой любовью. Видишь, теперь я тебе делаю комплименты!

— Если я их заслужил…

У самого берега сонная вода свивалась в блестящий рулон, который трепетал, как рыба, вытащенная на сушу, а в скалах лениво потягивающееся море печально всхлипывало. По тротуару протопал патруль.

— Немцы… — произнесла Христина. — Везде немцы… Казалось, раньше их было не так много, а как скоро они заполонили мир! Ты не задумываешься обо всем этом?

— Я привык принимать вещи такими, какие они есть, — особенно если не в состоянии ничего изменить.

— А ты хочешь перемены? Или, может быть, ожидаешь перемены?

— Мне кажется, капитан Сираков будет последним человеком, с которым посоветуются, если решат изменить мир… Так или иначе, немцы делают свое дело — вот и все.

— Известное время я их обожала: они стали модой, пели, маршировали по миру, уверенные в себе. Это мне импонировало. И не только мне, им всюду аплодировали. Я завязала с ними достаточно знакомств в Варне через моего мужа, доктора Русчуклиева. Ты его не знал? Он был знаменитый уролог и великолепный циник. Скончался в Германии. Когда-то, мне кажется, я тебе говорила: если выйду замуж, то только за старика. Думалось, что они умеют баловать и холить. Я всегда хотела, чтобы меня баловали, хотя, в сущности, именно это мне и досаждало больше всего… Считала еще, что самый подходящий язык для любви — немецкий. «Их либе дих…» Звучит, как шепот, не так ли?

— Ты сказала, что развелась.

— Да, просто бросила старичка… У него случился приступ подагры (уролог!), он был таким беспомощным! Так стонал по ночам. Содрогаюсь, как вспомню!..

Она запахнула шаль и действительно вздрогнула. Он обнял ее за талию. Послышался нарастающий гул самолетов; казалось, звездное небо стало рушиться с одного края.

— Самолеты… Война… — прошептала Христина. — Это конец света. Тебе не приходила в голову мысль о самоубийстве? Или нет времени думать об этом?

— Напротив, думал… Но всегда с некоторым чувством раздвоения. Словно бы какой-то другой Симеон Сираков убивает себя, а я остаюсь жить и наблюдаю его со стороны. Я был убежден, однако, что эти мысли присущи только морякам, потому что когда плаваешь под ежеминутной угрозой наткнуться на мину или получить в бок торпеду, то велика ли разница между убийством и самоубийством?.. Но теперь я хочу жить! — добавил он изменившимся голосом.

…Около причала маячили призрачные тени кораблей, и капитану Сиракову показалось, что самая печальная из них — его «Хемус». У трапа стоял немецкий часовой — один из двадцати восьми. Он щелкнул каблуками, узнав Сиракова, и, наверно, про себя ухмыльнулся, представив себе, куда и зачем капитан ведет эту женщину.

В каюте Сираков зажег свечи.

— О, как таинственно!.. Уютно… Я не знала, что «Хемус» — это ты…

При слабом освещении лицо ее выглядело бледным, глаза большими и грустными. Капитан привлек ее к груди с почти болезненной вспышкой нежности. Она хмыкнула, но осталась под непослушными его пальцами, которые блуждали по ее одежде, ласкающие и робкие… А потом, когда он лежал и курил, глядя в потолок, она села и, откинув волосы назад, с заколкой в зубах, спросила:

— Ты сказал, что у тебя на корабле есть приличные напитки.

Он поднялся, достал бутылку рома и наполнил два стакана.

— Ах ты шалунишка! — оживилась она, поднося стакан к губам. Алкоголь обрадовал ее, но эта радость только усилила выражение обреченности, которой веяло сейчас от всего ее растрепанного, постаревшего и усталого существа.

— Похоже, ты пристрастилась к этому, — заметил он.

— Действительно… Здесь самая популярная формула жизни звучит так: живу для себя и хочу жить так, как хочется.

— Если бы это было возможно!

— Да, это так. Ты давно не был в Болгарии?

— Забыл уже.

— Впрочем, зачем я тебя спрашиваю, когда всюду мерзость. Мерзость — это нечто такое, что проникает к нам без виз, не признает фронта и тыла!.. — Она задумчиво пускала дым, сложив губы трубочкой.

— Чем же ты, в сущности, занимаешься? — спросил он, наблюдая за ней.

— Ведь я сказала тебе: перевожу немцам… Одним словом, «Mädchen für alles»[8].

— Работаешь с такими, как Кюнеке?

— Что значит «с такими»?

— Он показался мне самонадеянным… и недобрым, между прочим.

— Все одинаковы, друг мой… Кюнеке или кто другой на его месте… или на моем, какая разница? Война всех нас делает одинаковыми, как снаряды для пушек… А ты как справляешься со своими матросами? Здесь недавно на одном корабле вспыхнул бунт, расстреляли семь человек.

— Матросы — это совсем иной мир, в который у меня нет пропуска… Предполагаю, что меня не любят. Возможно, даже ненавидят. Сожалею, если так: но в силах ли я это изменить?

— Значит, и с тобой так же, видишь? Можно сказать, мы жили одинаково, но в различных местах и в этот вечер встретились, чтобы удостовериться в сём. Этим и исчерпывается наш интерес друг к другу.

Она уже оделась, и он приготовился проводить ее.

— Я этого не говорил, — возразил Сираков.

— Я — старая, старая, дружище, а в Салониках полно молодых девушек. Не откажи мне в бутылке рома.

Она жадно схватила оплетенную бутылку.

— Я тронута!

Приближался рассвет. Низко над горизонтом стоял Орион — красивое, но робкое созвездие, таявшее в жидкой лазури неба, как таблетка сахарина. Луч прожектора утончился и как будто стал беспокойнее. Опять слышался далекий гул самолетов. Видимо, они, освобожденные от бомб над какими-то городами, возвращались на свои базы, и звериное дикое ликование чувствовалось в реве их моторов…

3

Потом, лежа в каюте, Сираков взглянул на прошлое трезво, как посторонний человек… Вспомнился ему давнишний «журфикс» в чьей-то варненской квартире, полной напыщенных юнкеров, студентов, у которых были пасхальные каникулы, пожилых дам и учениц, делавших вид, что чрезвычайно заняты (они расставляли столы, расстилали скатерти, возились у патефона), потому что никто не приглашал их танцевать… Христина листала какой-то журнал, колени ее были бесконечно притягательны. Юнкер, сильно затянутый белым ремнем, щелкнул перед ней каблуками. Она отказала ему, насмешливо поглядев из-под журнала сначала на его лицо, затем на сапоги… Еще один — студент — подошел к ней и также сделал поворот кругом, поправляя свои очки… Тогда Сираков — к тому времени он уже закончил морское училище — застыл в легком поклоне перед девушкой. Ему хотелось быть находчивым, остроумным и обаятельным, как герой из кинофильма, но он был смущен.