Современная болгарская повесть - Стефан Дичев

Художник поднялся по деревянной лестнице. Истертые дубовые ступени скрипели, тягучий отзвук наполнил дом. Это были не только его шаги, лестница хранила в своих щелях звуки шагов тех людей, которые давно ушли и не вернулись, — она их поминала. «В каждом доме этого городка, — думал художник, — есть деревянная лестница. Какая музыка шагов наполнила бы этот осенний вечер, если бы в один и тот же час по их ступеням поднялись все те, кто здесь некогда жил? И привели с собой воспоминания: о серебристой скумбрии, лежащей на краю причала, о плавном развороте парусов под вечерними облаками и о растаявшем вдали прощальном взмахе рук, которые еще недавно касались светлых девичьих плеч на темном фоне пляжа…»

Заслышав голос лестницы, навстречу гостю вышел певец. Он стоял на пороге, очерченный легким контуром теплого света: в глубине его комнаты горела свеча…

Художник оглядел комнату, она была почти пустой: кровать, покрытая красным покрывалом, обшитым по краю желтым кружевом, несколько стульев — их ножки, чтобы не шатались, были стянуты проволокой — и стол. На скатерти стола отпечатались донышки ваз и тарелок и стоял цветочный горшок с кактусом, обернутый гофрированной фольгой. Художник удивился, что единственным растением в комнате его приятеля был этот колючий уродец, и чуть было не улыбнулся снисходительно — «что значит желание актера казаться оригинальным!» — но тут же заметил, что вдоль стен — под окном, возле дверей и у кровати — всюду стояли такие же цветочные горшки. У некоторых кактусов толстые листья были срезаны и в середине осталось только несколько сморщенных желтых побегов или граненым кинжалом торчал колючий остов. В большинстве горшков остались лишь корни, а земля высохла и потрескалась.

— Что за экзотика? — спросил художник, указывая на стоящий на столе кактус. — Вот уж не думал, что у тебя такое странное увлечение. Я слыхал, что люди собирают старинные монеты, игрушки, почтовые марки, даже драгоценности, но впервые вижу коллекцию колючек!

— Нет, ты пришел в гости не к коллекционеру, а к палачу, — попытался сострить певец. — Эти скромные растения, к которым ты отнесся с таким пренебрежением, доживают свои последние дни. Если ты явишься через неделю, здесь будут стоять одни пустые горшки… Алоэ призвано спасти мой голос. Каждый раз, когда я, как палач, ножом отрезаю кусок толстого листа и чувствую на языке горьковатую мякоть, я говорю: «Сейчас вы, милые, противные кактусы, спасаете арию Онегина. А вам, пустые горшки с засохшей землей, когда-нибудь низко поклонится сам Фигаро…» — Певец закашлялся, вытащил носовой платок, золотистый от света свечи, и повернулся к окну.

Слышно было, как по крыше царапают жесткие крылья проснувшихся чаек.

* * *

В этот вечер художник пошел на рыбный базар. От встречи с певцом у него остался тяжелый осадок, и он решил немного отвлечься.

Хотя море заслоняли высокие деревья и дома с широкими стрехами, обглоданными соленым ветром, его дыхание все равно чувствовалось. Издали, словно из глубины угасающего дня, долетал равномерный шум прибоя, и ноздри раздражал резкий запах водорослей и остывающей воды.

Лодки еще не вернулись, а может быть, и вовсе не выходили сегодня в море, и рыбный базар был пуст. На серых прилавках белели пятна высохшей соли, темнели водоросли, причесанные стекающей с них водой, — своими прядями они прикрывали щели старых досок. Единственное, что порадовало глаз художника, — это небольшая рыбка, морская ласточка, которую кто-то привязал за хвост к ржавому гвоздю, вбитому в перекладину лотка. Ее, видно, поймали давно, потому что она уже успела завялиться на солнце. Голова у рыбы была большая, с выпуклыми, словно стеклянными, глазами, а крылья-плавники раскрыты веером. Перепонки переливались всеми цветами моря — от густой синевы до зеленого перламутра.

Художнику было грустно, и он надеялся, что рыбный базар взбодрит его душу веселым гомоном и пестротой красок. Но его окружали лишь пустые, серые ряды прилавков. Морская ласточка тщетно пыталась взлететь навстречу прибою — ее крылья-плавники были опалены горячим ветром.

А там, где волны оборкой стлались на песок, пересыпая осколки раковин, лежал, вынесенный на берег прибоем, советский моряк. Мокрая одежда плотно облепила его могучий торс. Бескозырка, наполненная песком, лежала рядом. Ее можно было видеть, когда волны, пенясь, поворачивали обратно к заливу. Тогда же на белой пене резко выделялся профиль погибшего, чтобы через миг снова слиться с мраком.

О моряке заговорят завтра. А сейчас о нем знали только ветер и волны.

Поздно ночью художник решил пройтись по заснувшему городу. Свет в витринах магазинов был погашен. Улицы выглядели очень узкими — вдоль оград улеглись плотные зубчатые тени, оставив в середине лишь узенькую тропинку света. Художнику казалось, коснись он этих острых теней, и руке станет больно. Он долго брел во тьме и наконец вышел на маленькую площадь — не больше танцевальной площадки морского казино. На столбе висел фонарь с железным абажуром, похожим на детскую соломенную шляпу. Когда он проходил мимо, свет вдруг заметался и стал синим — вокруг лампочки кружились ночные бабочки. Он не обратил внимания на дома, обступавшие площадь, — они были такими же, как все дома в этом рыбацком городке: низенькими, — с деревянными балкончиками и лестницами, источенными жучком.

Он подошел к освещенной витрине магазина, вернее, это была маленькая мастерская армянина — часовых дел мастера. Там были выставлены самые разнообразные часы. Больше всего было карманных луковиц с серебряными крышками. Их стрелки, заржавев, лежали, зацепившись друг за друга, словно у них закружилась голова от бесконечного вращения по исцарапанному циферблату. Здесь были, и дамские часики величиной с ноготок, висевшие на позеленевших цепочках. Сонно прислонившись к стенке, стояли будильники на коротких латунных ножках. Над ними висели отполированные спетом фонаря большие стенные часы с черными деревянными дверцами и опустившимися до полу чугунными гирями в виде остроконечных шишек.

Художник приблизил лицо к витрине, надеясь услыхать их тиканье — стрекот и жужжание пружинок и колесиков в угнетающей душу тишине спящего города. Но понял, что все часы стоят.

Ему хотелось, чтобы двигалась хотя бы одна стрелка, поблескивая в свете уличного фонаря.

Но все было мертво за пыльным стеклом витрины.

Художнику вдруг показалось, что он оглох, и, чтобы избавиться от этого неприятного чувства, он постучал пальцами по стеклу. Стенные часы проснулись и медленно качнули маятником. Скрипнули дверцы, и, пугливо озираясь, выглянула кукушка. Она прокуковала, и черные дверцы захлопнулись.

Голос кукушки не сумел разбудить остальные часы. Маятник едва-едва покачивался, и художник, уходя, решил, что в витрине снова воцарилась тишина. Но когда он спустился по улочке, ведущей к морю, и сквозь ветви лип увидел серую полоску прибрежного песка, голос деревянной кукушки его настиг. Этот голос звучал так ясно, словно птица куковала над его головой в ветвях липы, глядя на него желтыми бусинами глаз.

А тот, что лежал мертвым на песке, не слышал, как куковала кукушка. Если бы она могла его разбудить… Что вспомнилось бы тогда этому моряку? Шаги ребенка, идущего по лесной тропке? Скрип колодезного журавля и плеск воды, льющейся из ведра на ноги старой матери, такой же спокойной и тихой, как осенний вечер, опустившийся над Днестром или над Припятью?

Пена набегала на лицо, смывала с него мрак, но мрак возвращался и снова покрывал его молчанием и печалью.

* * *

Художник вернулся в столицу, и первый, кто к нему явился, был тяжелый сердечный приступ. Мольберт покачнулся, вытянулся, пробил потолок и вонзился в небо.

Внизу, под ним, крутились колеса «скорой помощи», звук становился то резким и шуршащим, когда они попадали в колдобины, наполненные дождевой водой, и вода обдавала крылья, то легким и свистящим, когда они выезжали на маленькие, устланные мокрыми листьями переулки и машину слегка заносило на поворотах. Художник лежал на спине, неудобно подогнув ноги, чтобы не пачкать белую простыню. Брезентовые носилки качались взад-вперед и скрипели — казалось, их выцветшая ткань с трудом выдерживала тяжесть его расслабленного тела.

Впервые он видел рассвет в окошечко «скорой помощи». Тополя, голые, почерневшие от осенних дождей, бежали мимо (рамка отсекала им макушки), останавливались, с любопытством склоняясь над носилками (шофер ждал на перекрестках) и вдруг отшатывались (машина трогалась.) Сквозь рокот мотора слышно было монотонное поскрипывание дворников, и художник представлял, как в мокром полукруге покачиваются отражения домов с их балконами, увешанными серым бельем, впитавшим сырость ночи, и женщинами, стряхивающими остатки она с измятых простынь. Вот впереди мелькнул кинотеатр, а рядом длинная, прикрытая зонтами очередь в булочную — пестрота ее приглушена хмурым утром. В окне пекарни видно, как тени пекарей склоняются к печи, но жаркое дыхание огня их заставляет тотчас отшатнуться. Первый зонт, высоко поднятый над темной очередью, отражая пламя, горит огненно-красным факелом и делает еще выше и стройней фигуру держащей его женщины — этой молчаливой жрицы, пришедшей поклониться серому кукурузному хлебу.