Современная болгарская повесть - Стефан Дичев

Дом наполнится шагами и голосами людей, пришедших из далекой Земли воспоминаний.

Я буду испытывать мучительную радость творчества, которую разбудил в моей душе — осчастливив меня и одновременно наказав — этот странный человек с палитрой.

А дождь будет заглядывать в окно и разговаривать со мной, облокотись о подоконник.

* * *

Художник взял новый подрамник и установил его на мольберт. Он долго молча стоял у белого полотна. Глаза его блуждали по чистой поверхности. Вот он взял кисть и нанес первый мазок — изумрудно-зеленый, потом другой — серебристый, и потом розовая дуга, изогнувшись, обвела мазки.

Художник нарисовал облако и погрузил его в небесную синеву.

Я знал, что на это пастбище он выгонит своих лошадей — с зелеными или фиолетовыми гривами. Они будут пастись в безбрежном просторе и, шагая по облакам, смотреть вниз своими большими, тихими, как небо, глазами, будут искать среди густых деревьев то окно, за которым виден старый мольберт, и прислушиваться к ритму человеческого сердца, уставшего от одиночества и треволнений. Они заржут, когда наступит его последний час. И будут хлестать небо зелеными и фиолетовыми молниями своих грив.

Сейчас художник об этом не думал. Глаза его улыбались, а облака на его полотне шелестели, как трава под копытами лошадей.

Николай Антонов

ГИБЕЛЬ

Николай Антонов. ГИБЕЛ. София, 1972. Перевод Н. Огневой.

1

— Комендантский патруль! Аусвайс, битте![5]

Свет фонарика плеснул в лицо капитана Сиракова, растекся по его костюму из белой чесучи.

«Четвертый раз за вечер», — с досадой и злостью отметил про себя капитан, протягивая пропуск.

Свет фонарика прочитал его.

— Яволь. Битте[6].

Патрульный сказал: «Хорошо. Пожалуйста», но таким тоном, словно наткнулся на непорядок, в котором еще придется разобраться.

Единое существо — три каски с ощетинившимися за ними тремя стволами — четко развернулось и с топотом удалилось.

Ощущение подавленности, с которым капитан сошел с корабля, желая убить, несколько часов в городе, снова с еще большей силой охватило его. Сейчас ему было безразлично — идти ли дальше или вернуться на палубу, — погруженную, как и весь город, в душный, малярийный мрак. Это были и безволие, и апатия, и усталость, которые сковали его, как только «Хемус» пришел в Салоники и бросил здесь свои ржавые якоря.

Капитан Сираков успел позабыть сводившее с ума желание, с которым он и матросы ожидали земли — все равно какой и все равно где, — только бы укрыться от давящего страха стать жертвой торпеды или напороться на мину. Ждали берега еще и потому, что на корабль должен был прибыть новый экипаж, а они смогли бы разъехаться по домам, в отпуск. Но никакой смены не было, и наряду с отчаянием росла глухая, еле сдерживаемая злоба.

Одним словом, капитан Сираков томился здесь, и, будь это в его воле, он повел бы корабль куда угодно, только прочь отсюда. Это, однако, не было свойственной ему когда-то жаждой плавания, которая составляла очарование — его профессии. То были угнетенность и безысходность, смесь чувств, терзавших его, как болезнь.

Он мог бы пойти в казино — местечко для таких людей, как он, и прежде всего для офицеров немецкого гарнизона. Но избавится ли он там от своего состояния? Ему вспомнился последний вечер, который он провел в этом казино: насупленные старшие офицеры в плетеных погонах и аксельбантах, подвыпившие младшие офицеры, большинство из которых были в очках («очки придают несерьезный вид армии, тогда как штатским — наоборот»). Один из них, вертевший в вальсе девицу, толкнул Сиракова, но не извинился, а воскликнул: «Почему стоишь, дружище? Веселись!» — и скрылся в толпе, воображая, что его осенило бог весть какое откровение… Да, они развлекались, но были напряжены и встревожены. Это было заметнее по настроению в казино, чем, например, по газетам, в которых все еще привычным бодрым тоном предсказывалась окончательная победа.

Все перепуталось…

Случилось так, что Сираков — навигатор торгового флота — должен был водить пятитысячетонник, который перевозил пшеницу, а иногда и оружие, между Архипелагом, Италией и Крымом в сопровождении эскорта немецких миноносцев. На пароход были доставлены двадцать восемь немецких артиллеристов и вмонтировано пять зенитных орудий… Но какие это были артиллеристы! Безбородые юнцы и несколько хворых старикашек, обученных на скорую руку. Однако немцы явились с таким видом, словно призваны были навести порядок там, где царил хаос… Расположившись на баке и в четырех пассажирских каютах, они принесли с собой практичную немецкую аккуратность, отгородили себе кухню, у них был свой повар, они получали свои пайки, а при орудиях днем и ночью кто-нибудь из них стоял на посту.

Все это словно лишило Сиракова власти, которую он имел на корабле. Часовой при орудии над мостиком угнетал его грубым недоверием, а суперкарго[7] Роземиш — командир немцев — был просто невыносим.

Округлый, как французская булка, в конторских очках с металлической оправой, этот Роземиш носил на своем гипертоническом лице неизменное выражение деланной важности, за которой наивно пытался скрыть полное незнание морских дел. Его массивные икры распирали сапоги, похожие на цветочные горшки. При шторме он запирался в своей каюте, стонал и блевал с жалобными воплями, а в тихую погоду подымался наверх как ни в чем не бывало — полный, казавшийся еще толще от напяленного спасательного пояса, с подвешенным к нему пистолетом. Матросы называли его между собой Кулич и ненавидели его не только за то, что он носит пистолет (предназначенный, разумеется, для таких, как они), но и потому, что были уверены: стрелять он не умеет. Если бы вместо Роземиша на палубе появилась, например, морская черепаха и если бы она начала давать советы, Сираков едва ли был бы удручен более, чем присутствием мнительного и обидчивого бывшего ремесленника из Баварии, произведенного в артиллерийские лейтенанты.

«К чертям этого Роземиша! Куда бы пойти, вот вопрос!»

Но куда, кроме как в казино? Или, может быть, на улочку Святого Антония — тесную, крутую, с кабаками и публичными домами, которая спускалась к морю, как канал?

«Там непременно мне встретятся матросы, а впрочем, что с того?»

В нише углового дома, которым начиналась улочка, виднелась деревянная статуя святого с поднятыми для благословения перстами. Под ней, расставив ноги, с руками на автоматах торчали с безразличным видом патрули, сунутые и сюда на всякий случай… Проходили штатские, солдаты, прибывшие в отпуск, уличные торговцы с подвешенными на ремнях у груди корзинами тыквенных семечек и арахиса… Двери кабаков то распахивались, то захлопывались, и свет резал мрак, как лучи маяка…

Слышались крики, песни…

Из какой-то двери вытолкнули пьяного солдата, за ним выскочила растрепанная проститутка в комбинации и истерически пообещала, что выцарапает ему глаза, если он еще раз переступит этот порог. Пьяный едва не разбил голову о стену, покачнулся и вдруг бросился бежать вниз, размахивая руками, словно отбиваясь от ос.

Четверо, схватившись под руки, запрудили улицу так, что Сираков посторонился, уступая им дорогу. Пожилая женщина около подъезда дергала за рукав скучающего франта в черной бабочке, украшавшей залатанную его рубашку.

— И не принес ничего? — сипло кричала она. — Ни сигареты? Хоть одну сигарету? У-у, мерзавец!

Она повернулась и неожиданно схватила за руку Сиракова.

— Пойдем, пойдем, мой мальчик, — тащила она его к входу. — Сюда, мой молодой господин…

Сираков вырвался из ее цепкой костлявой руки.

— Жадный дурак! — закричала она ему вслед. — Бежишь от своей удачи! Пожалеешь ты, а не я!

«И это повторялось здесь каждый вечер, покуда мы плавали, озверевшие от ужаса. Разумеется, каждый вечер! Каждый вечер!»

Он остановился — высокий, с приподнятыми плечами, руки в карманах, — словно хотел убедиться еще раз со стороны в этой жалкой дикости, этом хаосе берега, о котором мечтал и где не мог найти себе места… Он ненавидел этот алчный и откровенный муравейник, в который со всех сторон валила толпа, чтобы получить здесь, словно насилу дождавшись наступления ночи, свои сомнительные удовольствия. Но вместо чувства превосходства надо всем этим Сираков ощущал прежнюю неприкаянность и досадовал на самого себя.

Кто-то прошлепал губами в темноте:

— Хлеба, дружок! За половину пайки достану тебе красивейшую девушку Салоник!