Современная болгарская повесть - Стефан Дичев

Что-то было неладно и в отношениях между Роземишем и Шульцем. Это было заметно и сейчас: как только Шульц начал разминать ноги, Роземиш поспешил сойти вниз, как застенчивая девица, в присутствии которой произнесли неприличное слово. Собственно, он каждое утро совершал обход корабля, главным образом для укрепления своего авторитета. Чаще всего он останавливался на задней палубе, где двести бочек с вином были связаны, как пленницы, под залатанным брезентовым тентом. При погрузке я тих бочок в Ливорно Роземиш заявил, что считает делом чести переправить их в полной сохранности, не потеряв из них ни капли. И для того чтобы убедиться, что никто не нарушил его приказ, он каждое утро постукивал указательным пальцем по крайним бочкам (именно по тем, из которых никто бы и не решился отцедить вино).

— Гут[9], - важно говорил Роземиш, довольный звуком.

Постукивал опять.

— Гу-ут.

Сираков был уверен, что не только болгарские матросы, но и немецкие артиллеристы пробивают дырки и отцеживают шлангами вино и всем, кроме разве что Роземиша, это известно; Роземиш даже и в мыслях не допускал этого.

Появление Роземиша на нижней палубе произвело единственный эффект: матросы поторопились закончить завтрак и разошлись по рабочим местам. Они сейчас же нашли боцмана Теохари — смуглого и шумного, как цыган, сухощавого, но крепкого, и он показал им, где сегодня сбивать ржавчину. Он вытащил кучу старых канатов, чтобы плести из них новые сапани[10]. Сираков слышал, как Жельо, не имевший к этому ни малейшего касательства, ехидно заметил:

— Айда, салажата, опять из пустого в порожнее переливать!

Слово «салажата» звучало у него снисходительно, как «растяпы».

Сам он принялся чинить трухлявую капорту[11] и обивать края ее таким же рыхлым разъеденным ржавчиной железом.

Дичо уселся под брезентовый навес и стал теребить паклю. Время от времени он перебрасывался словом с Жельо. Сираков продолжал наблюдать за ними, и чувство неприязни к этим двум росло в нем против его воли, так же, как и необъяснимое желание догадаться, о чем они говорят.

Корабль словно пробудился и ожил, бодро заскрежетало его ржавое и запущенное железо под скребками матросов — «дятлов», как насмешливо называл их Жельо.

Передняя палуба и сейчас отличалась от задней. Немцы позавтракали, и Шульц выстроил их для занятий. Длинные сапоги Шульца походили на трубы. Он дул в свисток, который постоянно торчал у него во рту, и бросал на стоявших по стойке «смирно» солдат такие взгляды, будто все они порознь каждую минуту совершали проступки, требовавшие наказания.

Старший вестовой Василев — дебелый и хитрый, как мандарин, сладким голосом сообщил, что отнес завтрак Сиракову в каюту, — при этом он поклонился, вытянув руки по швам.

Сираков пошел завтракать: кофе, поджаренные ломтики хлеба, конфитюр. Кофе входил в специальный паек немецкого командования.

«Матросы ненавидят меня и за то, что я пью кофе, как немцы», — подумал Сираков, пряча взгляд от вестового, который проводил его до дверей каюты.

Потом с докладом прибыл старший помощник: ему было года на два больше, чем Сиракову; на полголовы плешивый, в протертой на локтях и коленях форме, с приветливым выражением лица, но в приветливости своей он таил смесь покорности и грусти — результат неуверенности в себе. Говорил он протяжно и гладко. Звали его странно: Люлюшев[12]. Ходил он с неизменной папкой в руках, аккуратный, как канцелярский служащий. Сираков отметил про себя: «Не хватает только нарукавников — настоящий чиновник».

Однако он ценил способность Люлюшева докладывать обстоятельно, так что в большинстве случаев Сиракову не оставалось ничего другого, как сказать: «Хорошо. Согласен. Действуйте».

Сираков, разумеется, не подозревал, что подобные знаки одобрения его действий были единственной формой самоутверждения для Люлюшева — личности без воли и воображения, — он должен был видеть непосредственный результат своей работы, а ей он отдавался самозабвенно.

Так и этим утром Люлюшев поздоровался, улыбаясь, сказал «приятного аппетита, господин капитан», тактично сделал паузу и, когда Сираков кивнул, стал подавать корреспонденцию, докладные, удостоверения, расписки. Отказано в сене для быка, пот и записка с резолюцией от немецкого интендантства. И принять животное без соответствующего документа оно тоже отказалось.

— Хорошо, — сказал Сираков, не поинтересовавшись резолюцией, о которой шла речь.

— С быком нехорошо, господин капитан, — осмелился заметить Люлюшев. — Это такая морока для нас!

— Тогда возьмем да и зарежем его, — пошутил Сираков.

— О, ни в коем случае! — испугался Люлюшев, и Сираков отметил про себя, что и Роземиш отреагировал бы, наверное, в подобном случае именно так. — Потом не избавишься от нареканий, закон весьма строг. Я только сказал, что все это очень запутано — и сена не дали, и скотину не приняли.

— Дальше!

— Завтра разгрузят бочки с вином, и слава богу!

— Почему «слава богу»?

— Потому что… потому что матросы вечером опять пили, — почти сокрушенно сообщил Люлюшев.

— Вас они не приглашали?

— Меня? Да что вы говорите! Я ни капли в рот не беру. Я проходил случайно… впрочем, слышал, как они пели, — так могут петь только пьяные люди. Хотел их предупредить, что так нельзя… Но они спрятали все. Выставили и сигнальщика.

Сираков снова задумался о дистанции между командованием и матросами. Некогда она выражала признаки уставной почтительности, а сейчас… означала вражду. В самом деле, это была вражда. Матросы пили тайком — и не только потому, что вино было краденое. Было и еще нечто, что уловил Люлюшев: эти попойки тоже являлись одним из видов протеста против положения, в которое они попали, и против смертельного риска плавания, против разлуки с семьей, а сейчас уже и против того, что целую неделю они ждали смены, которой, наверное, так и не будет. Да, дело шло к тому, что всякий повод теперь усиливал эту вражду.

— Говорят, смены не будет, — поделился сомнениями Люлюшев, — и, с одной стороны, это их пугает, а с другой — они как будто злорадствуют — есть причина для негодования, брани! Просто какой-то психоз.

— Вы говорите — ругают. Кого?

— Ругают вообще, но, похоже, имеют в виду кого-то здесь, кого они считают виновным, все равно, виноват он или нет… меня… вас… или бак.

Бак — это были немцы. В этом Люлюшев проявлял крайнюю деликатность.

— Хорошо. Занимайтесь своими делами! — Сираков вдруг положил конец неприятному разговору.

Люлюшев проворно двинулся, не преминув с порога доложить:

— На сегодня опять назначил отбивать ржавчину.

— Хорошо, хорошо.

В сущности, уже весь корабль громыхал, так что едва ли был смысл докладывать о чистке. Да и не было ни капли краски — очищенное место замазывали тавотом. Но ржавчину счищали всегда — как и в мирные годы. Это был некий успокаивающий признак, которому Люлюшев придавал значение…

5

Сираков был в отличном расположении духа. Он не раз замечал, что после мучительной неудовлетворенности собой, иногда совершенно беспричинной, на него неожиданно находила такая же беспочвенная уверенность в себе и в благополучном исходе всех предпринимаемых им начинаний в его жизни. Сейчас, однако, он мог бы указать причины своего хорошего настроения, равно как и повода к резкой его перемене. Ему казалось: обретя уверенность, он снова занял на корабле то место, которое возвышает его над другими. В действительности никто не оспаривал у него это место, но присутствие немцев и недовольство матросов непрестанно нарушали его душевное равновесие. Теперь это равновесие было восстановлено. Пусть себе Роземиша занимает проверка бочек, пусть Шульц дует в свисток и выстраивает своих солдат, пусть матросы хмурятся! Насколько все, чему он придавал до сих пор значение, потеряло всякий смысл.

Теперь он сознавал, что может и впредь жить в ладах с самим собой. Он уже не чувствовал необходимости заговорить с плотником Жельо или боцманом Теохари, а ведь совсем недавно испытывал это едва ли не унизительное желание. Пусть они остаются внизу на своих местах, пусть даже бранятся, как докладывал ему Люлюшев. Всегда кто-то возмущается и ругается. Дело в том, чтобы вопреки всему настоять на своем, сохранив при этом чувство собственного достоинства.

В то же утро Кюнеке вызвал к себе в кабинет Христину. Она работала переводчицей в одном из отделов немецкой комендатуры, подчинившей себе почти все гарнизонные службы. Кюнеке заведовал отделом внутренней информации.

Как обычно, он передал ей несколько корреспонденций на болгарском, которые должны были оправдать ее вызов к начальнику отдела внутренней информации.