Современная болгарская повесть - Стефан Дичев

— Что вам угодно? — спросила она без всякого расположения.

— Хочу научить вас танцевать, — собравшись с духом, сказал он.

— Кто вам сказал, что я не умею танцевать?

— Я наблюдаю за вами с тех пор, как вы пришли сюда.

Она поколебалась, но все-таки оставила журнал и встала, скорее чтобы доказать ему, что умеет танцевать и не так старомодна, как он себе представляет. Она танцевала хорошо, а Сираков постоянно сбивался. Танец был как привычная гимнастика для ее гибкого тела.

— Для учителя танцев вы слишком самоуверенны! — сказала она еще до того, как пластинка кончилась. — А теперь оставьте меня — журнал куда интереснее вас!

Это было одновременно досадное и приятное воспоминание.

Позднее они случайно встретились на улице.

В те далекие годы Христина поразила его зрелостью своих суждений, которые словно бы противоречили ее хрупкой женственности. Она была слабым существом, познавшим многие недобрые вещи в жизни и судившим о них с нарочитым бесстыдством.

— Мои родители разведены, — сказала она ему однажды, когда они выходили из приморского парка. — Я живу с мамой. Она тайком от меня пьет водку, и я ее понимаю. Отец мой сбежал от нее, но не потому, что мама плохая. Нет. И не то чтоб он был плохой человек. Он просто был странным, и она его не понимала, так же как и он ее. Он служил бухгалтером в банке, но, наверное, и там оказался таким же недотепой, как и в этом несчастном браке, который явился причиной моего появления на свет… Он умер на моих руках как-то в воскресенье, когда я пришла его проведать. И что ты думаешь, нашли в ящике его стола? Драму! Драму в стихах «Демоническая любовь Яворова», написанную банковским чиновником. Представляешь себе? Короче, я разочаровалась в семье!

Она уверяла его, что никогда не сможет примириться с тем, что родилась женщиной, а однажды — это было в начале их странной и долгой любви — она без всякого повода рассказала ему, что год назад ее обольстил полицейский начальник.

— Я сама этого хотела, — как-то настойчиво объясняла она. — Из любопытства или, может быть, от глупости! Сейчас я испытываю отвращение и ненавижу этого прилизанного человека в блестящих ботинках…

В течение нескольких недель после этого объяснения Сираков не хотел встречаться с ней и, собрав всю свою волю, смог проявить твердость. Потом он ушел в дальнее плавание, и в разлуке все как будто смягчилось и успокоилось.

Но любовь их вспыхнула со всей сдерживаемой дотоле силой и продолжалась несколько лет.

Порвали они сразу; как-то вечером за скучным разговором Сираков в чем-то упрекнул Христину (это случилось вскоре после смерти ее матери).

— Мы не супруги, слава богу, чтобы ты мне говорил таким тоном! — взорвалась она. — Презираю этот тон: как будто я твоя собственность. С какой стати!

Она вдруг взмахнула своей сумочкой и запела:

— «И мы — искорки, и мы — звездочки, угасаем в конце, и никто нас не знает»… Откуда это? И я не знаю… И самая красивая любовь, дорогой, надоедает, как долго хранимая девственность… Просто мне скучно — с собой, с тобой, со всеми! И вообще мне страшно, что я могу прожить очень долго и совершенно опротиветь самой себе.

— Что ты хочешь этим сказать? Это конец?

— Ну и что же? Пугаешь меня? Будет и конец. Все когда-нибудь кончится!

В то время он был еще склонен к эффектным сценам, поэтому отрезал:

— Тогда пусть сейчас. Прощай!

В их отношениях наступила длительная пауза, во время которой каждый сам по себе переживал размолвку, покуда снова не появилось желание встречи.

— Мы похожи на звезды, — сказала она ему после того, как они встретились снова, — и ты, как мореплаватель, знаешь это лучше меня, — они приближаются и удаляются, потому что следуют по каким-то своим непонятным нам орбитам.

Она стала примиреннее, равнодушнее, преподавала немецкий язык в гимназии, жаловалась на ограниченность своих коллег и особенно на злобность двух-трех старых дев, которые ей досаждали.

Наконец война развела их в разные стороны…

4

Утро обещало знойный день: у горизонта под солнцем ослепительно блестело серебряное пятно, а вокруг корабля на замутненной угольной пылью воде радужно переливались нефтяные разводы. По ту сторону причала бросили якоря миноносцы. Было пустынно и безлюдно, как в праздник.

На корме через окошко камбуза повар разливал черпаком эрзац-чай. Матросы подходили один за другим, подставляли алюминиевые кружки и усаживались завтракать под брезентом, напротив клетки с быком.

Породистое существо, награжденное медалью на какой-то выставке, предполагалось доставить в Искендерон, но случилось так, что в этот затянувшийся неясный рейс корабль не зашел в Турцию… В Бургасе, три месяца назад, это было сильное молодое животное с блестящей кожей, которая мягкими складками свисала с его могучей шеи. Восемь грузчиков с трудом втаскивали быка по дощатому трапу на корабль, а народ, собравшийся на пристани, отпускал двусмысленные шутки… Во время бури его привязывали, чтобы не покалечился, и какой устрашающий рев оглашал тогда корабль! Теперь же шелковый блеск его кожи потускнел, проступили крупные, как обручи, ребра, колени были в ссадинах, а к злости налитых кровью глаз присоединились печаль и обреченность.

Матросы обычно сидели напротив клетки, и разговор их неизменно касался измученной скотины, которую они жалели и, наверное, любили.

Сираков наблюдал за ними со шлюпочной палубы, в сторону которой они избегали смотреть. Последними пришли завтракать плотник Жельо и рулевой Дичо. Эти двое как-то постепенно стали неразлучными. Сираков то и дело видел их, беседующих за фальшбортом. Чем они могли делиться, какие тайны их связывали? Сираков этого не знал, зато в сближении этих двух людей чувствовал враждебное отношение к себе, и в свою очередь у него накапливалось недоброе чувство к ним.

Плотник был пятидесятилетним одноглазым упорным и сварливым человеком. Дичо в бытность военным моряком отсидел в карцере после обыска миноносца, когда обнаружили запрещенную литературу. Правда, это были лишь слухи, но Сираков верил им, потому что Дичо держался вызывающе весело, независимо, как человек, неожиданно получивший наследство. Именно эта независимость раздражала Сиракова и подогревала в нем затаенную неприязнь к Дичо и Жельо, в которой все на корабле отдавали себе отчет, будучи не в силах, однако, ни объяснить, ни предотвратить ее.

«В сущности, их интересует только одно: чтобы пришла смена и чтобы убраться отсюда. Ничего больше!» — подумал Сираков по поводу беспричинного веселья, охватившего тех, внизу.

После вчерашнего свидания с Христиной он словно бы успокоился, вновь обрел чувство полноценности и уверенности в себе, обрел утраченную веру в принципы, которые теперь определяли взаимоотношения на корабле, ставя людей одного над другим.

Спереди, на баке, была кухня немцев: они соорудили себе столы и скамейки и, выстроившись в аккуратную очередь, проходили мимо повара, который, наливая каждому кофе, сверкал своим белоснежным колпаком, длинным, как метеорологический баллон. Там было тихо и благопристойно.

Около Сиракова появился Роземиш, красный, в круглых очках, с беспокойными бусинами глаз за ними. Он поинтересовался здоровьем капитана и поспешил уведомить, что вчера вечером опять пролетали самолеты.

— Может, это были ваши, — с желанием поиронизировать сказал Сираков.

— В этом направлении? Исключено! Это англичане или американцы!

Разумеется, Роземиш и мысли не мог допустить, что Сираков шутил по такому важному поводу. Наибольшим достоинством, считал он, была способность своевременно принять то выражение лица, которое соответствовало бы господствующему официальному настроению. В последнее время все официальное было печально, и поэтому выражение скорбной важности не сходило с круглого лица Роземиша.

На шлюпочную палубу вышел в майке, бриджах и домашних тапочках Шульц, костлявый Шульц, лейтенант артиллерии, заместитель Роземиша, а в действительности подлинный командир артиллеристов. Он холодно поздоровался с Сираковым и Роземишем и прямо перед ними приступил к своей ежедневной гимнастике: принялся разминать то одну, то другую ногу, напрягать бицепсы и рассматривать их так сосредоточенно, словно уже от этого они могли стать больше. Ноги в коленях у него были искривлены, как у кавалерийского фельдфебеля, и плоские. Это был жестокий человек: на палубе часто можно было видеть солдат с разбитыми носами. Это, была «работа» Шульца. Болгарами он не занимался, но ненавидел и их. Сираков понял ужасное нутро этого артиллериста однажды ночью в Триполи, когда Шульц привел на корабль какую-то проститутку, и та целую ночь стонала и плакала от его садизма.