Современная болгарская повесть - Стефан Дичев

— Скоро, гляди, возненавидим свое ремесло, — как бы рассуждая сам с собой, проворчал толстый третий механик Спиридон. Он был самоучкой (окончил какие-то технические курсы, и, если бы не такое смутное время, его вряд ли приняли бы на корабль). — Отец мой был моряком, но тогда моряки были настоящие люди, не то что мы! Он так наставлял меня: «Спире, плюнь на паршивый берег, там одни трусы, мошенники и жулики»… Эх, было времечко — не то что сейчас!..

— Не дозрел ты еще, Спире! — сказал Жельо. — Вино зреет год, два, а то и пять… А ты добиваешь уже пятый десяток, на гору стал похож, а все тебе невдомек: лес будут рубить — щепки полетят, тебя не спросят, сохранил ты еще разум или его кукушка унесла.

— Ну так кто же виноват? — резко спросил Мишок.

— Э-э, а на что тебе башка дана? Для украшения, выходит… Эх, где же этот Илийка, позовите его, пускай выдаст задушевную. Позовите его, салажата!

Привели рулевого Илийчо, который вздыхал по всякому поводу: «Ах ты, черт возьми», за что и пристало к нему прозвище «Ах-ты, Ах-ты»; умел он и подстригать, и растирать при простуде, был добродушен и сговорчив, и все называли его ласково Илийка, несмотря на то, что шел ему уже четвертый десяток…

Он вошел (матрос, выставленный сигналить, закрыл за ним дверь) ухмыляясь.

— Пьете, похоже, а? Пьете!

Теохари налил ему банку, и Илийка с удовольствием одним духом осушил ее.

— Ах ты, черт возьми! — просветленно произнес он и отер губы тыльной стороной ладони.

После такого угощения не нужно уже было упрашивать его: он сам вытащил из кармана окарину[15], некогда блестевшую синей эмалью, а теперь облупленную, вытер ее о штаны и с сосредоточенным видом поднес к губам.

Матросы молча наблюдали, как он проделывал все это.

Соловьиный голос наполнил тесный грязный кубрик, и в нем словно бы просторнее стало.

— Давай, Пасенце, твой черед! — пригласил Жельо.

Паско начал громко, с большим старанием. От напряжения лицо его исказилось, как от испуга:

Ела ли ты кизил вилкой,Пила ль вино с ложки-и-и?

— С чувством, с чувством! — напомнил ему Жельо.

Лицо кочегара сделалось еще напряженнее и испуганнее, и он запел во все горло.

Закончив песню, Паско потянулся за банкой. Еще его звали Какао, за то, что однажды он съел прокисший десерт, на который никто не захотел даже смотреть. Единственным последствием этого подвига для Паско было его прозвище, которое, как и любое прозвище, полученное на море, пристает к человеку накрепко, на всю жизнь.

— А вообще-то всякое может случиться, — заговорил Жельо, похлопывая по колену то Дичо, то Теохари, сидевших по обе стороны от него. — Да такое, после чего не иначе как лошадиной пасхи[16] ждать!

И он рассказал, как экипаж «Принца Кирилла» направлялся поездом в Салоники, а партизаны остановили состав и увели всех в горы. Страшно, конечно, было им очень, думали, ведут их на расстрел, и каждый давал себе слово, коли останется в живых, ни на шаг не подходить ни к кораблю, ни к морю! Главный над партизанами — «невидный собой человечек, самый маленький из всех», — самолично объявился перед моряками. Они побледнели, словно это смерть сама к ним пожаловала. Но, слава богу, пронесло. Он давай их поносить так-растак, а им это словно елей на душу, потому как сразу смекнули: шкура-то цела будет. Так, мол, и так, говорил он им, соображение должны иметь, видите, как обстоят дела, немцы проигрывают войну, не надо нм помогать, а наоборот, мол, идите к нам, чтобы уничтожить их скорее и заниматься потом своими делами.

Дичо с опаской толкнул плотника в бок.

— Не я же сказал эти слова, — сердито пояснил плотник. — Он их сказал. Ясно ведь? — Его блестевший глаз обходил всех по очереди. — Наконец их отпустили, а для Пею Тренкова, который вывихнул ногу, даже катер подали!.. Отпустили их, а они погрузились на «Принца» и… накормили рыб. Э-эх, не люди мы — салаги! — повысил голос Жельо. — Где Левский, где Ботев, где Стефан Караджа?.. Эй вы, чего не поете? Настроения нет, а? Мо-ря-ки! Тьфу! Только море засоряете. Пусть и найдется курва среди нас, выдаст меня начальству, а я скажу вам так: в один прекрасный день стребуют и от нас отчета, этот день расплаты скоро придет, спросят нас тогда — вы, мол, там, с «Хемуса», салаги зеленые и такие-растакие, что делали, что возили? Для кого? Куда? Где было ваше соображение?

— Нельзя так говорить, — степенно возразил Спиридон. — Кто бы стал делать это просто так — по своей воле? Над нами закон стоит!

— Закон? Какой закон, салага? А ответь-ка ты мне, закон тебе скажет прыгнуть в море, чтобы сломать рога у мины, прыгнешь?

— Что ты, Жельо…

— Прыгнешь, я спрашиваю? Отвечай!

— Неужели, братцы, найдется такой дурак? — удивился Паско.

— Ну что? Что? — Жельо дергал его за рубаху. Глаз его горел, будто зажженный. — Что ты мне скажешь на это? Нету, а? Все до единого скоты!

— Вместе с тобой на этой палубе, — мрачно заметил Теохари. — Чем ты отличаешься от нас?

— И я. Правильно, — согласился Жельо и поднял банку.

Затем добавил спокойнее:

— Вот что я вам скажу — с нами кончено, счет подан, итог подбит! Списаны мы, так и знайте! Смены не будет, начальство поволынит день-другой, время пройдет — и опять нас погонят. А море покрыто минами, что ряской. Раз — и ищи нас? Э-эх, салаги! Мужской монастырь, арестанты с медалями под подушкой, пустые головы! Ги-та-ры! Такова наша удача: раз в тыщу лет море в суп превращается, а мы как раз в этот день шабашим, ну а если нет, если опять в море, так ложек с собой не взяли… В спасательном костюме ложись, в спасательном костюме вставай, пролежни у меня уже от пробки, такие, как у моего деда, когда он лежал после операции… С ними и на тот свет отправился… Не моряки мы, нет!.. Вот Даниил Киряшки был моряк. Даниил — другое дело! Здесь такого человека нет!.. Где сейчас Даниил? В тюрьме. Что сказал он швабам, когда вышел закон о гражданской мобилизации? Он им сказал: «Я вас не признаю, горба для вас у меня нет, внаем его не сдаю!» Сунули его в каталажку, а нас пугают: коммунист был! Коммунист! Для господ это теперь хуже разбойника… Э-эх, и почему мы не такие, как Даниил, ребята, почему мы глупые, зеленые?.. Налей, вошь! Чувствительно налей, тебе говорят!

— Потому что Даниил был холостяк, — произнес Теохари, осушив банку. — А мы нет!

— Потому что Даниил был мужчиной, а мы нет! — эапальчиво возразил ему Жельо и свирепо глянул на него. — Какая польза для детей, когда они нас не увидят? Скажите, ну, какая польза? Я вас спрашиваю!

Стало тягостно от этого вопроса, на который никто не мог ответить. Илийчо сосредоточенно дул в окарину, один за другим матросы затянули песню, которую всегда вспоминали в трудные минуты:

Капитан, капитан Камуэла,Пришвартуйся к соседнему причалу,Заберем с собой девушку сначала.Капитан, капитан Камуэла…

Мелодия была грустная, выразительная, она напомнила им о былых временах, когда плавали без страха, были молодыми и сильными, любили женщин и женщины их любили, ходили по палубе по-хозяйски, вразвалку и никакие немецкие часовые не торчали у них над головой… Они жалели о том времени и еще о том, что не знали, как распорядиться силой, которая у них оставалась; сокрушались, что не изменить им свое положение.

На глазах многих появились слезы, и припев зазвучал как угроза:

Камуэла, Камуэла, ел-ла… ел-ла… ел-ла!

За дверью послышался шум.

— В чем дело, господин старший! — нарочно громко крикнул матрос, которого выставили сторожить. — Не смей толкать меня, ну!

Быстро спрятали банки, бутыль, поднялись. Вошел Люлюшев, виновато улыбаясь.

— Добрый вечер, ребята, — поздоровался он, как будто давно их не видел. — Пойте, пойте… Красиво…

Жельо подступил к нему, положил ему ладонь на плечо.

— Поздно пришел, старший… — пробормотал он скороговоркой, но с затаенным недобрым чувством. — Иди спать! Или к начальству, а мы здесь простыв смертные. Мы здесь — корма, третий класс. Ты не нашей породы, валяй!

— Иди, иди! — смешно выпячивая грудь, вышел вперед и Мишок. — Тебе говорят!

Люлюшев, ошеломленный, отступал спиной.

Проводив его до дверей, вернулись и, расхрабрившись, подняли свои банки, запели громко, вызывающе:

Не хотим мы богатства,Неволя нас гложет.Нам свобода и братствоВсех денег дороже!

7

На другой день Люлюшев избегал Жельо, ходил с озабоченным видом, но в действительности он был испуган, чувствуя, что матросы настроены против него. Уже сам факт, что его накануне выставили из кубрика, говорил сам за себя, к тому же это был серьезный проступок, хотя и не зафиксированный в уставах и распорядке корабельной жизни. Вообще-то Люлюшев надеялся, что Жельо извинится перед ним, но плотник делал вид, что не замечает его, и держался так, словно ничего особенного не случилось.