Простая милость - Уильям Кент Крюгер

и почти не выходил из нашей комнаты. Меня смерть Ариэли опустошила, и временами я ударялся в слезы, а у Джейка она вызвала гнев. Он лежал на кровати и размышлял, а если я пытался с ним заговорить, отвечал односложно и чуть ли не огрызался. Он тоже плакал, но слезы его были горячими, он утирал их кулаком или смахивал с лица. Его гнев выплескивался на всех и вся, но особенно — на Бога. Вечерняя молитва была для нас привычным делом, но после смерти Ариэли Джейк перестал молиться. Не преклонял он голову и за столом, перед трапезой. Мой отец не обращал на это внимания. На него и так слишком многое навалилось, и я решил, что он предоставил Джейку и Богу самим разбираться между собой. Но однажды вечером в нашей спальне я попытался вразумить брата. Он ответил мне, чтобы я "о-о-о-оставил" его в покое. Тут мое терпения лопнуло.

— Ну и черт с тобой! Почему ты на меня злишься? Не я ведь у-у-у-убил Ариэль!

Он взглянул на меня, даже не привстав с кровати, и проговорил с угрозой:

— Но кто-то ведь убил.

Такую вероятность я предпочитал полностью отвергнуть. Я думал, что Ариэль просто перебрала на посиделках, свалилась в реку и захлебнулась. Пловчиха она была неважная. Ее гибель была непостижимо ужасной, но произошла все-таки по случайности. А несчастные случаи происходят даже с лучшими из людей. Может быть, я просто убеждал себя. Теперь легко понять, чего я боялся. Если смерть Ариэли не была случайностью, значит, я позволил человеку, который, скорее всего, был в ней повинен, уйти, и даже не задумывался, как дальше с этим жить.

Даже после того, как Джейк прямо указал мне на эту вероятность, я по-прежнему упорно не замечал ее, покуда Гас и Дойл не открыли мне глаза.

Большую часть времени сразу после гибели Ариэли присутствие Гаса было постоянным, но почти неслышным. Входя в дом, он не отваживался проследовать в гостиную, ставшую похожей на пещеру, в которой моя мать предавалась размышлениям. Он располагался на кухне, где беседовал с отцом и вкушал пишу, которую Лиз готовила из приношений, в изобилии хлынувших от друзей, соседей и папиных прихожан. У меня сложилось впечатление, будто Гас состоял при моем отце посыльным, доверенным лицом и порученцем, тем самым облегчая навалившееся на него бремя.

Однажды субботним вечером Гас застал меня одного на переднем дворе — с палкой в руке я портил жизнь обитателям муравьиной колонии. Он встал рядом и стал смотреть, как я сею ярость среди насекомых, разоряя небольшой муравейник, который они соорудили с такой тщательностью.

— Как дела, Фрэнк? — спросил он.

Я немного понаблюдал, как неистовствуют муравьи, а потом ответил:

— Неплохо, пожалуй.

— Давно тебя не видел.

— Слишком жарко, — ответил я. Честно говоря, мне просто не хотелось ни с кем видеться. Я так скучал по Ариэли, чувствовал такое опустошение и боль, что боялся в любое мгновение расплакаться, и не хотел, чтобы кто-нибудь это увидел.

— Держу пари, тебя освежит кружечка холодного имбирного пива. Может быть, прокатимся до аптеки Хальдерсона?

Поездка с Гасом на мотоцикле всегда приносила удовольствие. К тому же мне так надоели помрачневший дом, угрюмый Джейк и окружающие меня привычные вещи, которые в одночасье стали такими пугающе чужими, что я сказал:

— Конечно.

— Может быть, и Джейка возьмем?

Я покачал головой.

— Ему хочется сидеть дома и сходить с ума.

— А если я предложу ему?

Я пожал плечами и продолжил ворошить муравьиную колонию.

Спустя несколько минут Гас вернулся без Джейка. Я был уверен, что мой брат велел ему про-про-проваливать, но, по словам Гаса, он просто сказал, что сейчас ему лучше побыть одному. Гас слегка толкнул меня под локоть и сказал:

— Давай, Фрэнк. Поехали.

Мы не сразу направились к Хальдерсону. Сначала Гас прокатился туда и обратно по объездным дорогам. Мы мчались между полями кукурузы, которая доходила мне до пояса и расстилалась во все стороны до самого горизонта, горячий серебристый солнечный свет изливался на кукурузные листья, поблескивавшие, словно бескрайние воды зеленого моря. Мы погружались в прохладную тень низин, где под лиственным кровом тополей, черемух и берез бежали ручьи. Мы поднимались на гряду холмов, обозначавшую южную границу речной долины. Под нами простиралась местность, сулившая хороший урожай по осени и перерезанная рекой, которая и была причиной здешнего изобилия. И хотя я злился на реку из-за гибели Ариэли, но понимал, что река ни в чем не виновата.

Все это время я сидел в коляске, отдаваясь на волю ветра, солнца и земной красоты. Впервые после исчезновения Ариэли мне было светло и радостно. Возвращаться не хотелось. Хотелось вечно мчаться на этом большом мотоцикле и навсегда оставить позади Нью-Бремен. Но наконец Гас направился в город, остановился перед аптекой Хальдерсона и заглушил мотор, я выскочил из коляски, и мы вошли вовнутрь.

За прилавком, у аппарата с газировкой, стояла Корделия Лундгрен. Я немного ее знал. Она была приятельницей Ариэли. Страдала от лишнего веса и прыщей. Когда она увидела меня, ее лицо приобрело паническое выражение. Она не знала, что мне сказать, и поэтому ничего не сказала.

— Два имбирных пива, — бросил Гас, когда мы сели на табуретки. — И чтобы кружки были холодные.

Хальдерсон вышел из-за аптечной витрины и прислонился к стойке.

— Это за счет заведения, — сказал он Корделии. Потом взглянул на меня и произнес:

— Фрэнк, я очень сожалею о твоей сестре. Это чудовищное горе.

— Спасибо, сэр, — сказал я и стал дожидаться имбирного пива.

— Какие новости, Гас?

— Никаких, — ответил Гас, и краем глаза я заметил, как он сделал знак Хальдерсону, чтобы тот прекратил задавать вопросы.

— "Ладно, я просто хотел высказать соболезнования.

Я изучал расставленные на прилавке предметы: вишневый и цитрусовый сиропы для газировки, шоколадный, карамельный и клубничный — для молочных коктейлей, дробленые орехи, бананы и взбитые сливки. Не глядя на Хальдерсона, я сказал:

— Да, сэр. Спасибо.

— Если тебе или твоей семье что-нибудь понадобится, просто дай знать.

— Хорошо, сэр.

Это напоминало нелепый танец