Битвы за корону. Прекрасная полячка - Валерий Елманов

Лицо моего ученика при чтении рекомендаций Думы надо было видеть. Не успел он дойти до середины текста, как его первоначальная улыбка сменилась оторопью, затем перешла в мрачность, и он решительно отодвинул листы в сторону, не дочитав их до конца.

— Что ж они ее, ровно монахиню какую, норовят в затвор усадити?! — вырвалось у него.

— И впрямь сурово, — согласился я и развел руками. — Но делать нечего, придется выполнять.

— А с другой стороны взять, она же не девица — вдова, — рассудительно заметила Ксения, которая по моему настоянию тоже присутствовала на нашем узком «семейном» совете. — И не праздная. А обычай — не клетка, его не переставишь.

— И еще одно. Как я понимаю, на Руси все боярыни и княгини так живут, и ничего, — пожал плечами я, перехватив у нее эстафетную палочку.

Лицо Федора скривилось.

— Да тут хуже клетки! — выпалил он. — И потом, она не все, она — царица!

— Кто бы спорил, — не стал возражать я. — Но тогда тем более обязана подавать достойный пример своим подданным.

Но Федор не внял моей логике, продолжая буравить злым взглядом бумажный свиток. Если б мог, он бы его, наверное, испепелил, но увы.

— И нам с таковским идти к ней?! — горько спросил он меня.

— И не просто идти, но требовать точного исполнения написанного, — напомнил я. — Да чего ты расстраиваешься? В конце концов, не мы эту бумагу составляли, посему на нас вины нет. Хотя в одном ты действительно прав. Не думаю, что Марина Юрьевна станет особо разбираться. Дума далеко, а предъявители их требований — вот они, под боком. На них, то бишь на нас с тобой, она и обрушится. Да и когда дело дойдет до исполнения всего, что понаписано, тоже не на них — на тебя и на меня гневаться станет.

— Вот-вот, — уныло поддакнул Годунов и жалобно уставился на меня.

Я сделал вид, будто не замечаю его тоскливого взгляда. Он кашлянул. Лишь тогда я повернул к нему голову.

— Княже, а может, ты покамест того… один с ентой бумагой к ней съездишь, а? — попросил он. — Она ж зачтет и непременно в слезы ударится. И как быть?

— Ну поплачет, и что с того, — вновь вступила в разговор Ксения. — У баб да у пьяных слезы дешевы. А чем больше их унимать, тем хуже.

— Поплачет, — усмехнулся я. — Плохо ж ты ее знаешь, Ксения Борисовна. Озлится — дело иное.

— Час от часу не легче, — всплеснул руками царевич. — А на кого озлится-то? Сам сказывал — на того, кто писулю ихнюю принес.

— Ну и что? — равнодушно хмыкнул я. — Ничего страшного. В конце концов, она — не восточная шахиня и при всем желании не сможет приказать отрубить голову «черным гонцам», принесшим ей худую новость. Возненавидеть может, но не более.

— А тебе, я зрю, все трын-трава! — возмутился Годунов и выпалил: — Вот и езжай к ней один, коль тебе ее гнев яко с гуся вода. А мне… — Он опустил голову.

Вот и славно. Чего я хотел, того и добился. Зато потом я смогу столько рассказать Федору про ее ненавидящие взгляды и про громы с молниями, которые она метала, в том числе и в наш адрес, да так все распишу, чтобы он надолго зарекся у нее появляться. Во всяком случае, в ближайшем будущем. А там, глядишь, приедет Любава, и как знать, может, и получится одолеть прекрасную полячку, которая на самом деле далеко не прекрасна.

Но если столь удачно все складывается, грех этим не воспользоваться и не выжать максимума.

— Вот только… — задумчиво протянул я, почесывая затылок.

— Что?

— Да проку с того, что ты завтра не появишься? Или ты думаешь, на следующее утро ее гнев спадет? Ох навряд ли. Да и за два-три дня она не угомонится.

— Это верно, — поддержала меня Ксения. — У шляхтянок сердце не скоро остывает. Тут не менее двух седмиц выждать надобно.

— А ежели я… захвораю? — осенило Годунова.

— Не годится, — отмел я его идею. — Мало ли. Вдруг узнает, что ты здоров. Опять-таки при простуде двух-трех дней для выздоровления за глаза.

— Тогда как быть? Может, мне ногу сломать? — осведомился он, оживившись. — А что? С лошади, к примеру, свалиться, и ежели умеючи, то… Подсобишь, княже, а?

Ксения ахнула, возмущенно всплеснув руками:

— Ишь чего удумал! Вовсе умом тронулся?!

Я был более сдержан, но тоже, не удержавшись, крякнул, укоризненно заметив:

— Ты и впрямь, Федор Борисович, того. Все ж таки престолоблюститель, да и лета у тебя немалые, восемнадцатый год пошел, а рассуждаешь, ровно малое дите.

Он не унимался, упрямо заявив:

— Да по мне, что хотишь сломать куда легче, чем пред ее ясными очами… — И, не договорив, пренебрежительно махнул рукой. Мол, нам со своими убогими умишками его тяжких страданий и превеликих душевных мук нипочем не понять.

У-у-у, до чего клятая любовь людей доводит. С одной стороны, искренне жалко парня, ведь ни в чем не виноват, ибо никто не властен над своими чувствами. Сдержать их можно, хотя дано не каждому, а остальное — увы. Но с другой — государственные интересы настоятельно требуют, чтобы он с Мариной не встречался. Конечно, ломать ногу я помогать ему не стану, благо имелась подходящая альтернатива. Но выкладывать ее рановато, чтоб ничего не заподозрил.

— На Руси говорят, утро вечера мудренее, — напомнил я ему. — Верно, Ксения Борисовна? Поэтому поступим так. Ногу твою, руку, равно как и прочие конечности, оставим в покое. Ты нужен державе крепкий, красивый и здоровый. А насчет причин твоего отсутствия не волнуйся — обещаю что-нибудь придумать, а завтра поутру я тебя извещу. Подойдет — хорошо, а коль нет, снова сядем и подумаем.

А идея моя была проста. Дескать, Годунов дал обет после приезда в Москву в течение двух недель съездить в Троице-Сергиев монастырь помолиться у раки великого святого Руси — Сергия Радонежского, отслужить благодарственный молебен и прочее. Две недели на исходе, а со святыми лучше не шутить, тем более с такими влиятельными. Именно потому престолоблюститель в ближайшее время никак не сможет появиться на заседаниях Опекунского совета и поручает мне обеспечить и претворить в жизнь все рекомендации Боярской думы. Что же касается голосования, то он, подобно Марине Юрьевне, оставляет свой голос князю Мак-Альпину, благо князь всегда с ним за один.

Так что занимался я весь вечер не тем, что продумывал для престолоблюстителя приемлемый повод не появляться перед экс-царицей, а разрабатывал дальнейшую стратегию своего поведения — все ж таки я как-никак двойной агент.

Годунов согласился, задав один-единственный вопрос:

— А мне и взаправду туда ехать?

— Лучше съезди, — посоветовал я, — а то мало ли. Мы ведь и впрямь в Эстляндии и Лифляндии победили столь малой кровью, так что, как мне кажется, без его помощи действительно не обошлось. За такое грех не поблагодарить. Но уезжай быстро, чтоб к обеду тебя в Москве не было, да и там, в монастыре, особо не мешкай. Лучше на обратном пути загляни в наши старые казармы и хотя бы с недельку позанимайся как следует на наших снарядах вместе с ребятами. А лучше две.

— А это зачем? — удивился он.

— Предстанешь перед всеми не только посвежевшим, но стройным и подтянутым, чтоб кто ни глянул на тебя, сразу в восторг пришел, — намекнул я. — А то ты все больше на арбуз становишься похожим. Живот растет, а хвостик сохнет.

— А и вправду, — оживился он, самокритично заметив: — Эвон, и спереду, и с боков сальцо появилось. Не дело.

— Вот-вот, — согласился я, сделав вид, что не понял, перед кем он в первую очередь хочет продемонстрировать изящество своей фигуры.

Рекомендацию мою Федор выполнил от и до. Появившись на Опекунском совете, он сообщил о своих намерениях, передал мне свой голос и еще до обеда покинул Москву. На заседании, прошедшем при пяти членах совета, мы вновь ничего не решили, ибо Мнишек снова поднял вопрос о выплате денег полякам. Правда, на сей раз речь шла не о компенсации, но о деньгах для проезда. Впрочем, что в лоб, что по лбу — сумма-то оглушительная, аж четыреста двадцать тысяч злотых. Даже в переводе на рубли это выглядело о-го-го — сто сорок тысяч, а в казне, как бодро отрапортовал Власьев, восемьсот двадцать пять рублей да двадцать пять денег с полушкой.

Но ныне я сам поддержал ясновельможного. Гостей действительно следовало выпроводить из первопрестольной как можно скорее, пока не вскрылись реки, иначе жди худа. Дело в том, что поляки снова стали наглеть. Кровавая баня, устроенная им, действовала на шляхту не больше недели, в течение которой московский люд бесплатно угощал их на торжище пирожками, воблой, снетками, давая запить солененькое квасом и сбитнем. Да и на прочие товары делал изрядные скидки, как мне доносили мои ребятки из тайного спецназа. Однако всего этого ляхам стало казаться мало. Тормозов для наглости у подавляющего большинства шляхтичей, как я понял, вообще не имелось, и особенно отличалась их отсутствием свита пана Станислава Мнишка, которая в открытую начала горланить, как много должны им москали.