Битвы за корону. Прекрасная полячка - Валерий Елманов

— Эва, сколько тут у тебя вкуснятины, а мне лекари воздержание, как назло, прописали.

— А что так? — нахмурился он.

Пришлось пожаловаться на брюхо, которое не просто пучит и урчит, но вовсе не хочет ничего принимать. Стоит чего-нибудь съесть, как вмиг начинает тошнить и извергаться обратно. Нет, если немного и самого простого — хлеба и вареных овощей, то оно ничего, но и тут приходится держать ухо востро. С медком же и вовсе худо. Хорошо, пока терем строится, я пребываю в простой избе-пятистенке, ковров на полах нет, иначе бы все загадил.

Задумчивый взгляд Воротынского невольно скользнул по ковру, постеленному в трапезной. Здоровенный, где-то три на четыре метра, не меньше, ярко-красного цвета, с витиеватыми узорами, выглядел он как новенький. Ну да, потому я и сказал про тошноту, чтоб хозяин красоту свою пожалел да не сильно приставал.

Но оказалось, размышлял Иван Михайлович не о сохранности своего имущества, принявшись заботливо расспрашивать меня, у кого я до него гостил.

— Я к тому, что не могли тебе где-нибудь, часом, того, зелья кой-какого подлить? — пояснил он причину своего любопытства.

— Да не должно, — ответил я. — Ну у братьев Долгоруких бывал…

— То не в зачет. Они тебе родичи, потому худого про них можно не думать.

— В палатах царских доводилось. Там вроде тоже некому…

— Напрасно так мыслишь. — Он укоризненно покачал головой. — Людская зависть страшна, поверь, князь, так ты бы впредь того, поостерегся.

И он… принялся меня поучать, как надо вести себя на будущее, чтобы и хозяина дома не обидеть, и максимально себя обезопасить. Более того, он заявил, что сейчас же, если я не возражаю, займется со мной этой наукой на деле. Я не возражал.

— Примечай. — И он повелительно махнул стоящему наготове холопу.

Тот, подскочив ко мне, сноровисто набулькал в мой кубок вина из бутыли, которую держал в руках. А вот кубок Ивана Михайловича слуга, черпанув ковшиком из серебряной братины, наполнил медом. Я неуверенно протянул руку к своему кубку, прикидывая, как поделикатнее отказаться, но придумать не успел — вмешался сам Воротынский.

— А ты погоди, князь, погоди за ножку браться, — остановил он меня. — Я ж тебе сказываю: стеречься надобно. Потому ты, коль видишь, что налито из разных посудин, откажись от вина.

— А не обижу хозяина? — поинтересовался я.

— Можно и обидеть, — согласился он. — Но это ведь смотря как отказаться. Тут с умом надобно, словцо доброе сказать. Мол, зрю, что ты меня наособицу выделил, наилучшего из своих запасов не пожалел. За то тебе низкий поклон. Но токмо недостоин я таковских почестей, а желаю единого медку разделить, дабы и тут вровень с тобой стояти, и ничем не возвышаясь, но напротив…

Не угомонился Иван Михайлович и когда слуга заменил мое вино на мед, принявшись объяснять, как вести себя далее. Много чего он мне наговорил. И то, что брать еду надо непременно из одного блюда с хозяином дома, и пить не допьяна, но держа себя в руках, дабы не утратить бдительности, и…

Я слушал и гадал, в чем дело. Учит-то как?! Не просто всерьез, но весьма и весьма старательно, словно и впрямь желает, чтоб со мной не случилось ничего плохого. А в заключение он вновь похвалил меня:

— А ты и в этом умен, князь. Я к тому, что ежели в чем худо смыслишь, то поучиться не брезгуешь.

В ответ я, вовремя припомнив выгравированную на кольце у Петра I надпись, учтиво ответил:

— Аз есмь в чину учимых и учащих ия требую.[38]

— Ну да, ну да, — поддакнул он и попросил поподробнее поведать про то, как наши с ним отцы спасали Москву от татар.

Надо сказать, слушателем Иван Михайлович оказался отменным. Особенно когда мой рассказ дошел до битвы под Молодями. Тут он и вовсе затаил дыхание. Взор затуманился, еще чуть-чуть, и слеза бы прошибла, но он сдерживался. Правда, при этом оглушительно сморкался в свой здоровенный плат, проделывая, на мой взгляд, данную процедуру чересчур часто и всякий раз украдкой касаясь глаз.

И за все время ни единого слова или намека про моего отца-иуду, предавшего великого полководца князя Михаила Ивановича Воротынского. А где жажда кровной мести за своего батюшку, которого, как он считает, схватили и запытали до смерти по доносу дяди Кости? Не могла ведь она исчезнуть в одночасье?

Наиболее логичный вывод предполагался один: засланный казачок. Значит, впредь, как бы он ни шел мне навстречу, надо держаться с ним настороже. Бойся данайцев, даже дары приносящих. Хотя нет, дары пусть приносит — примем… после тщательного осмотра, а вот в остальном — извини-подвинься. Но пока мы с ним, как я понял, в одной лодке, а потому стоило этим воспользоваться. И я аккуратненько начал выводить разговор на царских особ.

Получилось не сразу. Поначалу, опять-таки по его просьбе, пришлось изложить историю приключений моих родителей. Разумеется, злоключения его отца я опустил, дабы не напоминать о якобы предательстве моего батюшки.

Несмотря на то что он сам просил поведать, слушал меня Воротынский куда менее внимательно. Вначале да, снова затаив дыхание и не пропуская ни слова, но не успел я дойти до самого интересного, то бишь божьего вмешательства и их чудесного спасения, он как-то поскучнел. Такое ощущение, будто Иван Михайлович полностью погрузился в какие-то свои мысли, не имеющие ничего общего с моими рассказами. Лишь задумчиво разминал пальцами маленький хлебный катышек, уставившись на него, и ни гугу. Только в конце он, закинув катышек в рот, усмехнулся и заметил:

— Выходит, и впрямь родичи мы с тобой.

— Выходит, что так, — подтвердил я.

— А я, признаться, поначалу не больно-то тебе поверил, ты уж не серчай. Ну-ну, быть по сему, — протянул он с какими-то непонятными интонациями в голосе.

Честно говоря, я так и не понял, что он хотел этим сказать. То ли он не имеет ничего против эдакого родства, то ли оно ему не совсем по душе, но что делать, судьба, с которой не спорят, а потому он готов смириться с этим обстоятельством. И уж совсем непонятен был его вопрос:

— А про «божий суд» чего умолчал?

Я недоуменно уставился на него. Иван Михайлович пояснил:

— Не про твой речь — его я и сам видал, а тот, что у родителя твоего был.

Я и впрямь многое опустил из весьма сложных взаимоотношений отца Марии, князя Андрея Владимировича, и моего дяди Кости, не став рассказывать и про его поединок с Осипом Бабицким-Птицей. Помнится, этот Осип приходился самой Марии троюродным братом, а значит, и мне и Долгоруким он дядя. Мне — троюродный, им неведомо какой, но все равно родня, а потому афишировать не стоит. Конечно, никто из моих родичей сейчас с нами не сидит, но кто знает — возьмет Воротынский и упомянет в разговоре с кем-нибудь, а там донесется и до Федора с Владимиром. И зачем рисковать, напоминая о таких вещах?

Я поморщился, промямлив:

— Ни к чему оно.

— Ну ни к чему так ни к чему, — невозмутимо согласился со мной Воротынский и резко сменил тему. — А ты, выходит, решил прочно на Руси осесть?

— Решил, — подтвердил я. — И давно.

— То славно, что ты батюшкиным заветам послушен, — одобрил Иван Михайлович.

— Да меня и самого сюда тянуло, — пояснил я. — Видно, кровь твоей двухродной племянницы сказывается.

— И это славно, — кивнул князь. — Хошь и не самые лучшие ныне времена, однако…

Вот тогда-то мы и перешли на интересующую меня тему. Правда, до Марины дошли не сразу — вначале коснулись ее отца. Иван Михайлович полюбопытствовал, правда ли то, что Юрий Николаевич, как ему довелось слыхать, в прошлом… гм-гм… не всегда вел себя достойно?

Я аккуратно возразил, заявив, что люди соврут — недорого возьмут, а потому верить кому ни попадя на слово не стоит — можно попасть впросак. Вот мне тоже доводилось слыхать, будто ясновельможный пан вылез в коронные кравчие и управляющие королевским замком исключительно за счет своего сводничества — поставлял вместе с братом Николаем королю Сигизмунду II Августу знахарок, чародеев и девок для разврата. Чтобы угодить наияснейшему, они не гнушались ничем и как-то раз даже похитили из варшавского монастыря бернардинок молодую инокиню Барбару Гизанку, которая приглянулась королю. Говорят, доставленная ими красавица не только стала любовницей Сигизмунда, но и родила ему дочь.

Более того, пользуясь своей близостью к королю, братья Мнишки вывезли из королевского замка Книшин в ночь кончины своего покровителя столько добра, не побрезговав и одеждой, что для покойника не отыскалось ничего приличного — пришлось обрядить в заплатанное. Ну и разве можно верить такому? Да, говорили мне об этом вроде бы весьма уважаемые люди, а не любители всяких баек и сплетен, но разве они не могли ошибиться?

Правда, настораживает, что такие наветы на братьев Мнишков обсуждались не келейно, а во всеуслышание, на избирательном сейме, причем обвинение выдвинул не кто-нибудь, а родная сестра короля.[39] Да и те, кто защищал их, не нашли ничего лучшего, как заикнуться, оправдывая братьев, что, мол, обирали не одни они — кроме них поживились и другие.