Позолоченная луна - Джой Джордан-Лейк

еврейскую общину в Париже — уже несколько раз оскорбляла разными способами, как я понял, достаточно недавно организованная группа. Ею управляет националист Эдуард Драмонт, он организует беспорядки, погромы и всяческую пропаганду. Они называли себя Лигой Национального Антисемитизма Франции.

Керри коснулась пальцем листовки.

— ЛНА.

— Да. Хотя почему мы видим это здесь…

Она помедлила, прикидывая, насколько может довериться Кэботу.

— Возможно, вам следует знать — некто из вашей компании в Билтморе получил телеграмму, подписанную этими инициалами, ЛНА.

— Грант.

Она кивнула, не упустив, как быстро он понял, кого именно из гостей Билтмора она имела в виду. — Там было написано, что они набирают силу среди образованных.

— Это подходит ЛНА. Ее корни кроются в определенных частях высших кругов.

— Но как Грант может быть связан с группой во Франции?

— Взгляды, которые пропагандирует ЛНА, находят определенный отклик и здесь — в Гарварде, Йеле, Стэнфорде, в частных клубах. Люди противятся переменам, которые наблюдают. Вы же должны были сами видеть в Нью-Йорке: пройти по улицам наших городов теперь иногда — все равно что совершить кругосветное путешествие.

Керри оглядывалась вокруг в поисках, что еще подлежало спасению.

— Языки, запахи, пища — да даже то, как звучат молитвы.

— Да. И некоторых это пугает. И некоторые реагируют вот так. — Он сделал движение головой в сторону разбитого окна. Теперь он держал листовку в руках. — Ну, или сами пытаются напугать других.

Керри поднялась и снова принялась мести сердитыми резкими движениями.

Лин подошел и встал перед ней. Положил руку на ручку метлы, чтобы остановить ее движение. Но тихо. Как человек, которому неприятно любое проявление силы, даже если это просто нажим на ручку метлы.

Керри подняла взгляд.

Лин повернулся к Кэботу и близнецам, которые собирали осколки.

— Мы с Жень очень вам благодарны.

Джарси выпрямился, надул грудь.

— Мы тут не любим хулиганов.

— Особенно, — добавила Талли, кивая головой на пятна охры, — тех, которые неграмотные.

Уголок рта Джона Кэбота приподнялся в грустной улыбке. Его взгляд поймал взгляд Керри и задержался на нем.

У Керри пробежала по спине дрожь.

Глава 26

У Лилли Бартелеми никогда не дрожали руки. Но сейчас, когда она сжимала в них конверт, они просто тряслись.

Скрывшись в пустой комнате для завтраков Билтмора и закрыв за собой дверь, она сделала несколько глубоких вдохов, чтобы унять нервы. На блюде изящным полукругом были выложены сыры — бри, горгонзола, грюйер, рокфор. Рядом стояла мадера и доска с фруктами.

У нее свело желудок. На какой-то момент ей представилось, как ее нутро нелепо дергается, и его надо успокоить так, как этот конюх Бергамини успокаивал лошадь, на которой она ездила утром. Она опять задержалась в стойле, чтобы поболтать с ним, пока он работал. Он тоже говорил с ней — на сей раз больше, чем в предыдущий раз, — но старался при этом не стоять на одном месте. И не смотреть ей в глаза. Кроме одного момента, одного важного момента, когда она потянулась к его рисунку, лежащему возле лошадиной щетки, одновременно с ним. И он обернулся к ней лицом.

И в этот момент она испугалась. Потому что она-то хотела лишь пококетничать с ним, чтобы застить ему глаза — убрать ту ярость, какую он мог испытывать к ней потому, что она приехала из Нового Орлеана, ее отец был богат, и итальянцы из тех мест не любили таких, как она.

Но она намеревалась полностью контролировать ситуацию. А этим утром, глядя ему в лицо и держа в руках рисунок здания, она не ощущала никакого контроля.

Mon Dieu, обругала она сама себя. Это же сицилиец, прости господи. И он угрожает ей ее же оружием. Темные курчавые волосы, темные глаза, выступивший на груди пот. Такое нежное обращение с маленьким братом, такое ласковое — с лошадьми, и тут же, через секунду, нечто дикое и необузданное в обращенном на нее взгляде. У нее перехватило дыхание, все ее планы сбились.

Merde. Лилли, сосредоточься.

От таких мыслей об этом сицилийце добра ждать не приходится. Она и так уже слишком рискует, приходя в конюшни и болтая с ним. Стоя к нему слишком близко.

Господи, Лилли, ну прекрати. Этот человек вообще не принадлежит к ее миру. И никогда не будет принадлежать.

Если бы газетам дали волю, имя ее отца уже было бы связано с линчем и беспорядками, хотя он ни на минуту не покидал своего кабинета там, на верфи. Хотя репортеры поджидали его у ворот дома.

— Хотя, очевидно же, mon pere, — сказала она ему на следующее утро, когда улицы Нового Орлеана все еще были залиты кровью. — Тебя не в чем обвинить.

Он только потрепал ее по голове, как ребенка, хотя ей тогда было уже четырнадцать.

— Сильный человек не дает прессе вертеть им, как им вздумается, — сказал он.

Что, в общем-то, не отвечало на вопрос, который она так и не задала.

В печати так и не появилось ничего, что могло бы связывать семью Бартелеми с линчем. Что она, в свои четырнадцать, сочла доказательством того, что ее отец не был ни в чем виноват.

И продолжала верить в это годы спустя, даже просыпаясь время от времени в кошмарах, где перед ней представала та жуткая ночь. Она продолжала верить ему, когда, неделю назад, он прислал телеграмму, предлагая встретиться в Эшвилле — она верила, что он едет туда лишь повидаться с дочерью и подышать свежим воздухом. Пока в «Бэттери Парк» не пришла телеграмма от его подчиненных, очевидно, сообщавшая ему, что New York Times послала репортера не только в Новый Орлеан, но и сюда, в Эшвилл, зная, что он здесь. Даже тогда, узнав, что он сбежал, не попрощавшись с ней и делая все возможное, чтобы защитить семейное имя, она продолжала верить в невиновность своего отца — неправедно оклеветанного человека.

Она поморщилась, глядя на себя в зеркало — и была потрясена, как быстро ее прелестные черты могут исказиться и стать почти уродливыми. Убедительная причина не морщиться.

Проведя пальцем по волнистым линиям почтового штампа, гасящего марку, и по краю конверта, Лилли подумала, что, торопливо вскрывая конверт, порвала и само письмо.

Там, дома, в Новом Орлеане, она получила бы выговор от отца за то, что, как простолюдинка, не пользуется серебряным ножом для писем, который принес бы ей дворецкий.

Их дворецкого в Новом Орлеане отец называл Бринкли. Хотя его настоящее имя было Том Браун, и он был сыном рабов. Но отец Лилли верил в силу воображения и в магию имен — и в их значимость.

Их